Vestre Fængsel (Копенгаген, Дания).
Количество заключенных: 530
Тип: закрытая, мужская
Вестре — одна из самых старых тюрем в Дании — была построена еще в 1895 году, и в ней отбывают наказание осужденные не менее чем на пять лет. Тем не менее тюрьма эта, как сообщают все, кто когда-либо в ней побывал, производит самое позитивное впечатление.
Помимо тренажерного зала, библиотеки и медицинского центра здесь есть магазин, где продается почти все, что и в обычных магазинах, кроме алкоголя. Помимо этого заключенным выплачивается пособие в 50 крон (около €7) в день; также возможны дополнительные заработки, позволяющие получать 10–35 крон в час, однако вместо этого большинство (в особенности содержащиеся здесь иммигранты) предпочитает получать предлагаемое тюрьмой среднее образование.
Надзиратели, из которых почти треть — женщины, проходят серьезную трехлетнюю подготовку (в том числе и психологическую), после чего получают за свою работу около €3000 в месяц. Проблемы местного руководства могут показаться забавными для россиян: в частности, оно озабочено ростом потребления сладостей среди заключенных, в результате чего Вестре раз в неделю посещает дантист.
Даже несмотря на «закрытый», т. е. более строгий, характер учреждения и типичные для мест не столь отдаленных стену и решетки, форму здесь носят только охранники, а вот оружия при них нет. Подобная гуманность обходится недешево: обслуживающего персонала в Вестре больше, чем тех, кого, собственно, обслуживают.
Horserod State Prison (Северная Зеландия, Дания).
Количество заключенных: 221
Тип: открытая тюрьма, мужская и женская
Расположенная на самом востоке Дании Horserod является тюрьмой открытого типа, куда попадают, как правило, осужденные на срок менее пяти лет, — таких тюрем в этой стране больше чем закрытых (8 против 5).
Отношения между работниками и пациентами (назвать их надзирателями и заключенными язык не поворачивается) строятся по большей части на честном слове, нарушив которое можно попасть уже в более реальную закрытую тюрьму.
Ограда у этой тюрьмы весьма символическая, а жизнь внутри напоминает хорошего уровня пионерский лагерь для взрослых. Длинные одноэтажные домики с однокомнатными номерами, постриженные газоны, беговые дорожки, церковь, магазин, библиотека и здоровающиеся за руку с директором постояльцы. Здесь они совершенно свободны в своих перемещениях, стирают, готовят, едят и спят, когда им захочется (в 10 вечера бараки закрываются, однако отбоя как такового нет).
Особо поощряется работа в мастерских и участие в специальных программах вроде курсов управления гневом. Главной проблемой в этой ситуации становится невозможность контролировать локальный наркотрафик, ведь людей, вернувшихся после своего законного выходного дня (один раз в три недели ), даже не обыскивают. Впрочем, имеющим проблемы с наркотиками предписывают находиться в соответствующем отделении, где они обязаны сдавать уринотесты и следовать более жесткому режиму.
В самом же открытом отделении люди могут выходить на свободу хоть ежедневно, если им надо работать или учиться, но они всегда должны возвращаться на ночь в казенный дом. В семейном департаменте осужденные живут с детьми и, по обоюдному желанию, с супругами.
............................
Дания и датчане: и тюрьмы…
Скандинавская модель общественного устройства — это, видимо, и есть тот самый социализм, который мы так и не смогли построить. Рассказывать о ней в Дании можно бесконечно — особенно если посмотришь на эту удивительную жизнь своими глазами. Мне как раз посчастливилось на нее посмотреть совсем недавно — в Дании. Было нас человек двадцать пять — юристов, учителей, журналистов, правозащитников из разных регионов страны. Цель была всего одна — “знакомство с датской демократией”.
Пять дней мы с ней знакомились, ахали, изумлялись, сравнивали и все старались понять, отчего же такая колоссальная разница между ними и нами. Почему у них не воруют, не берут взятки, не орут на детей, не бьют и не пытают задержанных, тратят огромные деньги на обучение инвалидов и вежливо обращаются с заключенными? И можно ли так сделать, чтоб у нас тоже перестали воровать и брать взятки, орать, бить и пытать?..
Рецидивист в мягком пространстве
— Обычно осужденному нужно ждать, пока в тюрьме место освободится. Поэтому после суда он живет дома и ждет повестку: “Ваш срок начинается 30 апреля с 16 часов 30 минут. К этому времени вам необходимо явиться в такую-то тюрьму, расположенную по такому-то адресу”. Тогда он собирает вещи и приезжает к нам.
— И все приезжают точно в положенное время?
— В основном — да. Но алкоголики никогда не приезжают вовремя. Они накануне устраивают “прощание со свободой” и уже не могут до тюрьмы добраться. Некоторые по нескольку дней к нам идут...
— В тюрьме заключенных тоже никто не охраняет?
— Нет, вы же видите, у нас даже забора нет. Все открыто. А вечером здесь вообще остается всего шесть сотрудников на сто с лишним заключенных. Они в любую минуту могут уйти.
— И не уходят?
— Иногда бывает. Но редко. Все знают: если его поймают, могут перевести в закрытую тюрьму.
— А кто это решает?
— Я, директор тюрьмы, сам и решаю.
— И вы обязательно всех беглецов переводите?
— Ну, если он расскажет историю, которой я еще не слышал, — тогда оставлю.
За двадцать лет работы директор тюрьмы “Renbak” Эрик Педерсон такого наслушался и насмотрелся, что, наверное, действительно трудно придумать историю, которая его бы удивила. Зато наша группа “наших соотечественников, знакомящихся с датской демократией”, слушает его, открыв рты.
Датская тюрьма больше похожа не на тюрьму, а на пригородный пансионат. Деревья, дорожки, обсаженные кустами, одноэтажные длинные домики, магазин, автобусная остановка, футбольное поле и поле для гольфа — и еще какие-то тренажеры, клуб, коровник, ангары — столярные цеха... Через поселок проходит дорога, ездят взад-вперед машины. Парни в кроссовках и спортивных костюмах несут из магазина пакеты с продуктами. Торчат длинные батоны, выпячивают бока яблоки и бананы...
— Это заключенные. Они готовят себе еду сами. В тюрьме нет кухни, но есть магазин — точно такой же, как в городе, — и они покупают себе что хотят.
— А деньги?
— Им выдается в день сорок крон. Кроме того, они работают и получают зарплату — 35 крон в час (примерно пять долларов). Рабочий день — с восьми до трех. В неделю они должны работать тридцать семь часов (получается двести долларов в неделю). Те, у кого нет законченного среднего образования, могут вместо работы учиться в школе. Им тоже платят зарплату: учеба поощряется.
По утрам никакого подъема нет: заключенные должны сами вовремя проснуться так, чтоб не опоздать к восьми на работу (будильники администрация предоставляет). Заключенные вообще все делают сами — прибираются у себя в комнате, стирают (конечно, в стиральных машинах), кормят себя, ложатся спать когда хотят... Бараки закрываются в десять вечера, но отбоя тоже не бывает. Внутри они могут ходить сколько хотят. Играть в пинг-понг, смотреть телевизор, пить чай в гостиной, общаться с коллегами или сидеть у себя в комнате. Живут здесь по одному — как бы в одиночных камерах, — но это не камеры, а просто маленькие комнатки, где есть кровать, шкаф, стол, раковина, зеркало, телевизор, полка с книгами. Умиротворяющий вид из окна, поле, лес, птички поют...
Надзиратели на тридцать процентов — женщины. Правда, немолодые. Но с молодыми у заключенных тоже проблем особых нет. Каждые третьи выходные — отпуск. Можно в субботу уехать домой, в воскресенье — вернуться.
...Директор Педерсон водит нас по своей тюрьме, а мы все сравниваем и примеряем. В датской тюрьме совсем не страшно, здесь не бьют, не унижают, не лишают частной жизни, разрешают оставаться человеком. Но ведь смысл тюрьмы — в том, чтоб человеку там активно не понравилось. Чтоб мысль о тюрьме удерживала его от преступлений. Достаточно ли такого санаторного заключения, чтоб больше сюда не попадать?
— Это очень серьезный вопрос для нас, — говорит директор Педерсон. — Статистика такая. Из тех, кто был осужден условно, тридцать процентов совершают преступление во второй раз. Из тех, кто один раз отсидел в тюрьме, сюда возвращается половина. Из этих еще половина садится в третий раз. Из тех, кто имел три отсидки, шестьдесят процентов снова попадают в тюрьму. В итоге получается, восемь процентов из тех, кто один раз был осужден, становятся рецидивистами, то есть имеют по четыре и более “ходок”. ...Мы считаем, что человек превращается в рецидивиста, потому что ожесточается в тюрьме. И чтоб этого не происходило — чтоб он не ожесточался, — стараемся как можно больше держать его в “мягком” пространстве.
“Да будет проклят тот отныне и до века, кто думает тюрьмой исправить человека”. Не помню точно, где — в каких-то “лагерных рассказах”, — я прочитала этот чудо-стих. По словам автора, он был накарябан у них на стене тюремного сортира.
....................................
Оказывается, работать в тюрьме престижно. Правда, в Дании. А у нас — наоборот
01.10.2012
Камила — красавица. Она в джинсах и кроссовках, что выгодно подчеркивает длину ее ног. Лицо без косметики: высокие скулы, миндалевидные глаза, четко очерченные губы. Темная шатенка, очень стильная короткая стрижка. На первый взгляд ей максимум лет 30. На второй — 35, если сильно придираться. Камила — приходской священник в тюремной церкви. Тюрьма в Дании, в городочке Ринге. Когда делегация «Руси сидящей» пришла к ней знакомиться, она деловито рассказала о тюремном храме, о прихожанах (мусульмане тоже ходят — посмотреть и поговорить после службы, Камила не против), о своем образовании, о семье. Потом мы долго ходили по тюрьме вместе с седовласой маленькой женщиной в вязаной зеленой кофте — это тюремный начальник Бодил Филип, 40 лет в пенитенциарной системе, форму принципиально не носит, как и другие тюремные начальники, потому что считает: любая униформа увеличивает расстояние между людьми. Потом мы попросили у Бодил Филип разрешения фотографировать. Бодил разрешила, предупредив, что мы можем снимать все и всех, кроме осужденных — они должны дать согласие на съемку. А охрану и все остальное — сколько хотите. И вот вам еще открытки — общая тюрьма в Ринге с высоты птичьего полета. Мы обомлели: и снимать можно, и план тюрьмы дают, и в комнату с мониторами и дежурными запросто запускают, а на входе даже документов не спросили. «А зачем? — удивилась нашему вопросу про документы Бодил Филип. — Вы не похожи на преступников». Хм. Половина нашей делегации была осуждена в РФ на длительные сроки — например, Светлана Бахмина или Инна Бажибина. А другая половина имеет уголовные дела — у кого закрытые, у кого нет. Мы немедленно сообщили об этом Бодил Филип, она посмотрела на нас с сочувствием: «Я слышала о ситуации в России». Деликатный ответ, ничего не скажешь.
В общем, через несколько часов после встречи с удивительным священником Камилой нам разрешили снимать. И мы захотели вернуться в тюремную церковь, чтобы Камилу запечатлеть. Датчане удивились нашему желанию: эка невидаль, женщина-священник. Ну, красотка — в Дании много красоток. Ну, в джинсах — так не в сутане же ей ходить, это не самая удобная одежда. Оказалось, что рабочий день Камилы давно закончился, и она уехала домой. Мы откровенно расстроились. Начальница тюрьмы, видя такое дело, сказала нам: «Я позвоню Камиле, и если она не очень занята, попрошу ее вернуться». Камила вернулась довольно скоро, тоже удивленная нашим интересом к ее скромной персоне, и кажется, так и не поняла, что я не шучу, объясняя ей, почему в России ее давно бы распяли.
Я часто езжу по тюрьмам: в России — при отчаянном сопротивлении ФСИН, в других странах — по приглашению тюремных ведомств. Общаюсь с зэками. И вот что я вам скажу: настоящие преступники везде одинаковые — и здесь, и там. Те еще отморозки встречаются: и хитрые, и злобные, а в Дании в строгой тюрьме, где сидят пожизненные (типа нашего «Белого лебедя» или «Черного дельфина»), я со многими зэками не рискнула бы не то что заговорить, а вообще приблизиться — в России мне пока такие страшные не попадались.
Но Россию от других стран отличают две вещи. Первое — количество сидящей интеллигенции и представителей креативного класса. В других странах этого почти нет, а настоящим мошенникам (например, строителям пирамид или хакерам) создают условия, в которых они могут быть хоть немного полезны обществу. И, конечно, тюремщики не понимают там наших вопросов про невинно осужденных: «Что происходит, когда выясняется, что произошла судебная ошибка и человек сидит зря, когда международный суд, например ЕСПЧ, начинает заниматься делом вашего сидельца?» — они не сталкиваются с такими проблемами, во всяком случае, так массово, как у нас.
Второе — сами тюремщики. В каждой стране я спрашиваю тюремных докторов, начальников, простых служащих, зачем они работают именно в тюрьме. Кто-то объясняет долго, кто-то коротко; одним словом общую мысль выразил начальник строгой тюрьмы (вот как раз типа «Белого лебедя») Юрен Бан: «Престиж». То есть служение обществу на одном из самых сложных и проблемных участков. Общество это ценит и уважает такой выбор.
А у нас работать в тюрьму идут от безнадеги. Идут, ненавидя зэков, свою работу, зарплату, коллег и начальство. Вот в «шестерке», в московском СИЗО в Печатниках — зарплата у дежуров по 10 тысяч, с квартирами обманули, не дают, живут немолодые бабы-дежуры в общаге, все подрабатывают, одна корпусная — и я ее знаю — дежурной в метро у эскалатора работает сутки через трое. Другая (она сейчас увольняется, хороший, кстати, человек) говорит: «Да я здесь два срока за убийство отмотала» — про свой стаж. Люди темные, необразованные, кто во всем виноват у них? Зэки, конечно, — наворовали, а дежурным корпусным теперь квартиры не дают. Поощряются ненависть и вранье. Я спросила у Юрена Бана, который долго и подробно рассказывал нам про пронос наркотиков в свою тюрьму и про то, что члены банды «Ангелы ада», которые у них сидят, контролируют других заключенных, — зачем он нам это рассказывает? В России ни один начальник не признается в подобных проблемах. «Зачем я буду врать? — удивился начальник тюрьмы. — Могут узнать журналисты, и тогда у меня будут проблемы. В главном тюремном ведомстве должны знать правду, чтобы преодолевать проблемы и помогать мне работать. За правду не ругают». Да ну? А у нас наоборот.
