Венесуэльцы оказались настолько любезными, добрыми и обаятельными людьми, что в моем умонастроении произошло нечто необычное: я решил полностью довериться им. Зачем и куда бежать? Приму все как есть и смирюсь с несправедливостью заключения, но с тайной надеждой, что рано или поздно я вольюсь в эту нацию и буду принадлежать ей. Кому-то это может показаться абсурдом. Зверское отношение к заключенным никак не поднимает настроения и не пробуждает желания жить среди венесуэльцев. С другой стороны – и я это прочувствовал и хорошо понял, – и солдаты, и узники смотрят на принцип телесного наказания как на совершенно естественное явление. Если солдат совершает какой-либо проступок, он также подвергается наказанию плетьми. А через несколько дней этот солдат уже разговаривает как ни в чем не бывало с капралом, сержантом, офицером, поровшими его накануне. Диктатор Гомес годы и годы правил именно таким способом, и венесуэльцы унаследовали от него эту варварскую систему. Она вошла в плоть и кровь людей, превратившись в привычку и обычай, – даже в гражданской жизни администратор наказывал своих подопечных хлыстом.
Я стоял на пороге свободы – причиной тому была революция. Президент республики генерал Ангарита Медина был свергнут в результате полувоенного, полугражданского государственного переворота; он был одним из величайших либералов в истории Венесуэлы – настолько хорош и настолько демократичен, что не имел ни способностей, ни желания противостоять мятежу. Мне кажется, он решительно отказался проливать кровь венесуэльцев в борьбе за удержание кресла президента. Этот великий солдат-демократ определенно не знал, что творилось в Эль-Дорадо.
Во всяком случае, ровно через месяц после революции все офицеры колонии были заменены. Новые власти затеяли расследования, добрались до так называемого дела со слабительным и смертью колумбийца. Начальник вместе с шурином исчезли, на их место пришел один адвокат, в прошлом дипломат.
– Да, Папийон, завтра я вас освобождаю, но мне бы хотелось, чтобы вы взяли с собой несчастного Пикколино. Мне стало известно, что вы с участием относитесь к его судьбе. Личность его официально не установлена, но я выпишу ему пропуск. А вот ваша cédula, здесь все в порядке, документ выправлен на ваше настоящее имя. Условия таковы: год вы должны проживать где-то в небольшой деревне, потом вам будет разрешено жить в большом городе. Это своего рода испытательный срок, но не для того, чтобы за вами следила полиция, а для того, чтобы посмотреть, чего вы сможете добиться в жизни, как распорядитесь собственной судьбой. Если администрация района выдает вам свидетельство о хорошем поведении – а я надеюсь, так оно и будет, – то это и положит конец вашему confinamiento – ограничению в правах по выбору места жительства. Я думаю, что Каракас очень подойдет вам. Во всяком случае, вам разрешено проживать в этой стране на легальном положении. Ваше прошлое для нас ничего не значит. Теперь все зависит от вас, вам предоставляется шанс снова стать достойным и уважаемым членом общества. Надеюсь, через пять лет вы станете моим соотечественником – акт о натурализации дает вам новую страну. Эта страна будет и вашей. Да поможет вам Бог. Благодарю за желание и готовность помочь несчастному Пикколино. Я могу его выпустить только при наличии вашего письменного согласия позаботиться о нем. Будем надеяться, что в какой-нибудь больнице его сумеют подлечить.
Завтра в семь часов утра я выхожу на свободу. Вместе с Пикколино. На сердце нахлынула теплая волна: наконец я выбрался из канализации, все будет хорошо. Я ждал этого часа тринадцать лет. Сейчас август 1944 года.
Я пошел к своему домику на огороде. Попросил друзей простить меня за то, что мне захотелось побыть одному. Слишком огромные чувства завладели мной, чтобы их можно было выразить в присутствии других. Стал изучать удостоверение личности, только что выданное мне начальником: в левом углу фотография; сверху номер – 1728624; действительно с 3 июля 1944 года. Прямо посередине – фамилия, под ней имя. На обороте – дата рождения: 16 ноября 1906 года. Удостоверение личности в полном порядке. Оно даже подписано директором паспортного бюро и скреплено печатью. Статус в Венесуэле: житель. Это слово – «житель» – потрясает. Значит, в Венесуэле мне предоставляется вид на жительство. Сердце готово выскочить из груди. Чувствую потребность встать на колени и поблагодарить Бога. Но ты же не знаешь, как молиться, Папийон, ты даже не крещен. Какому богу ты собираешься возносить молитву, когда сам не исповедуешь ни одной религии? Богу католиков? Протестантов? Иудеев? Мусульман? Какого же мне выбрать, чтобы помолиться? Но и молитву надо еще придумать – я толком не знаю ни одной. А почему я должен беспокоиться о том, какому богу молиться именно в этот день? Когда я обращался к Нему на своем жизненном пути или даже проклинал Его, разве я не думал о Боге как об Иисусе Христе, младенце в яслях, с ослом и быком рядом с Ним? Неужели мое подсознание до сих пор в обиде на колумбийских монахинь? Почему в таком случае не подумать о великодушном и благородном епископе Кюрасао Ирене де Брюине? Или пойти еще дальше и вспомнить о добром кюре из Консьержери?
Завтра я выйду на свободу и стану совершенно свободным. Через пять лет я буду гражданином Венесуэлы, ибо я уверен, что не совершу ничего предосудительного на этой земле, принявшей меня и оказавшей мне доверие. В предстоящей жизни я должен быть честным вдвойне по сравнению с кем бы то ни было.
В действительности, хотя я и не убивал того малого, за которого прокурор, фараоны и двенадцать вонючих ублюдков приговорили меня к каторге, у этих сволочей, в сущности, не оставалось выбора, потому что я к тому времени стал для них бельмом на глазу. Фактически я был вне закона, что облегчало им задачу вить паутину лжи вокруг моей личности. Вскрывать чужие сейфы не очень похвальное занятие, и общество имеет право и обязано защитить себя. Я должен честно признаться, что причиной моего спуска в канализацию послужило то, что я уже был готовым кандидатом на эту дорожку. Но с другой стороны, разве французская нация, наказав меня не по заслугам, не упала в ту же канализацию? Не долг ли общества, защищая себя, не опускаться до низкой мести? Но это уже другой вопрос. Я не могу вычеркнуть из жизни свое прошлое, я должен реабилитировать себя во что бы то ни стало, прежде всего в собственных глазах, а потом уже перед другими. Возблагодари Бога католиков, Папи, пообещай Ему что-то очень важное.
– Прости меня, Господи, за мое неумение молиться, загляни в душу мою, и Ты прочтешь, что у меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность Тебе. Благодарю Тебя, Господи, что Ты привел меня сюда. Тяжел был мой крест, и тяжел путь на голгофу, на которую меня отправили другие. Но Ты подал мне руку помощи, и я преодолел все препятствия, дожив до благословенного дня в добром здравии. Что могу я сделать в доказательство того, что я искренне благодарен Тебе за Твою заботу?
– Оставь помыслы о мести.
(Только послышалось мне или я действительно услышал эти слова? Не знаю. Но они явились мне неожиданно, как пощечина. Я готов был поклясться, что действительно их слышал.)
– О нет! Только не это! Эти люди принесли мне столько страданий! Как я могу простить вероломных полицейских и лжесвидетеля Полена? Как отказаться от желания вырвать язык прокурору? Невозможно. Ты от меня слишком много хочешь. Нет, нет и нет! Мне жаль, что я Тебе прекословлю, но я отомщу любой ценой.
Я вышел на воздух, убоявшись расслабиться и уступить. Прошелся по огороду. Тото закручивает побеги тянущейся вверх фасоли вокруг опорных палок. Ко мне подошли все трое: Тото, большой французский оптимист из самых низов улицы Лапп; Антарталья, вор-карманник с Корсики, долгие годы облегчавший карманы парижан, и Депланк, дижонец, убивший напарника по сутенерству. Все трое смотрят на меня, их лица светятся радостью по поводу моего освобождения. Скоро придет и их очередь.
– Ты не забыл принести из деревни бутылочку вина или рома отпраздновать свое освобождение?
– Простите, братья, так разволновался, что даже и не подумал. Прошу вас, не сердитесь на мою забывчивость.
– Тебе не в чем извиняться перед нами. Сварганим кофе на всех.
– Какое счастье, Папи, что после стольких лет борьбы ты наконец-то свободен. Мы рады за тебя.
– Надеюсь, скоро и ваш черед.
– Как пить дать. Капитан сказал, что нас будут выпускать по одному через каждые две недели. Что собираешься делать на свободе?
Я помедлил с ответом, но, набравшись мужества, несмотря на страх показаться смешным перед ссыльным и двумя каторжниками, выпалил:
– Что собираюсь делать? Нетрудно ответить: буду работать и буду всегда честным. В стране, оказавшей мне доверие, стыдно совершать преступления.
Я был поражен, когда услышал в их голосах такую же убежденность:
– Я тоже решил исправляться. Ты прав, Папи. Будет трудно, но игра стоит свеч. Венесуэльцы заслуживают, чтобы к ним относились уважительно.
Я не верил своим ушам. Представить себе Тото, тюремного выкормыша, с такими идеями? Потрясающе! Или Антарталью, всю жизнь охотившегося за чужими кошельками, с подобными мыслями? Удивительно и труднее всего представить Депланка, прожженного сутенера, без всяких планов найти женщину и заставить ее работать. Все разразились хохотом.
– Просто умора! Только представить себе, что мы на Монмартре или Плас-Бланш и рассказываем об этом! Кто бы нам поверил!
– Люди нашего мира поверили бы. Они бы нас поняли. Обыватели – ни за что! Подавляющее большинство французов никогда не согласятся с тем, что из человека с таким прошлым, как у нас, может получиться человек порядочный во всех отношениях. Вот в чем разница между французами и венесуэльцами. Я вам рассказывал о бедном рыбаке из Ирапы, который убеждал префекта, что человека нельзя считать потерянным навсегда: ему надо только дать шанс и оказать помощь, чтобы он снова стал честным человеком. Эти почти безграмотные рыбаки с залива Пария, затерявшегося на краю света в огромном устье Ориноко, мыслят по-человечески, чего явно не хватает многим нашим соотечественникам. Технический прогресс, суетная жизнь, общество с единственным идеалом – побольше изобретений и новшеств, во имя чего? Для того, чтобы жизнь стала еще легче и чтобы постоянно рос жизненный уровень. Вкусить научных открытий – это все равно что лизнуть мороженого: хочется еще и еще. Жажда все большего и большего комфорта заставляет вести постоянную борьбу за его достижение. Это иссушает душу и сердце людей – уходят сострадание, понимание и благородство. Не хватает времени позаботиться о других, не говоря уже о преступниках. Здесь, в Венесуэле, даже власти отличаются от наших. Они хоть и отвечают за общественный порядок в целом, но все-таки идут на риск, чтобы спасти отдельного человека, невзирая на возможные серьезные неприятности и последствия. И это великолепно.
У меня прекрасный костюм цвета морской волны. Его дал мне мой ученик, ныне полковник. Месяц назад он поступил в офицерское училище, успешно сдав экзамены и оказавшись в тройке лучших по конкурсу. Я очень рад, что своими уроками способствовал его успеху. Перед отъездом он оставил много другой одежды, почти новой, оказавшейся мне впору. Благодаря Франсиско Боланьо, капралу национальной гвардии, женатому человеку и отцу семейства, я выйду на свободу прилично одетым.
Этот старший офицер, ныне полковник национальной гвардии, на протяжении двадцати шести лет оказывал мне честь своей дружбой, нерушимой и великодушной. Он воплощение подлинного благородства, цельного характера и возвышенных мыслей – всего того, чем может гордиться человек. Никогда, несмотря на свое высокое положение в военной иерархии, не переставал он быть моим верным другом, ни разу не колебался и не отказывался оказать мне помощь. Полковнику Франсиско Боланьо Утрера я многим обязан.
Да, я сделаю все возможное и даже невозможное, чтобы всегда оставаться честным. Только как быть с тем, что я никогда не работал и ничего не умею делать? Возьмись за любое дело, чтобы зарабатывать на жизнь. Это нелегко, но вполне возможно. Завтра я стану человеком, как и все другие. Ты проиграл партию, прокурор: я выбрался из канализации.
Перевозбужденный, лежу и ворочаюсь в гамаке. Идет последняя ночь моей тюремной одиссеи. Встал и прошелся по огороду, за которым я так заботливо ухаживал последние месяцы. Ярко блестит луна: светло как днем. Бесшумно течет река. Не слышно крика птиц – угомонились и спят. Небо усеяно звездами, но свет луны растворяет их свечение. Надо повернуться к луне спиной, чтобы увидеть звезды. Передо мной сплошной стеной тянется лес, он расступается только там, где стоит деревня Эль-Дорадо. Мирное царство природы успокаивает и меня. Постепенно уходит тягостное возбуждение, и тишина ночи передает мне свой удивительный покой.
Я представил в своем воображении то место, где я выйду из лодки и ступлю ногой на землю Симона Боливара, человека, освободившего Венесуэлу от испанского ига и завещавшего своим сыновьям те понятия туманности и сострадания, благодаря которым мне удалось обрести новую родину и начать новую жизнь.
Мне тридцать семь, я еще молод. Я жив и здоров. Никогда не болел серьезно. Психически уравновешен и, позволительно будет сказать, вполне нормален. Дорога вниз по сточной канаве не оставила на мне следов деградации. И мне кажется, только потому, что я по ней никогда и не шел по-настоящему.
В первые же недели свободы мне предстоит найти способ не только зарабатывать себе на жизнь, но и позаботиться о Пикколино. Я взял на себя серьезную ответственность. И все же, несмотря на всю тяжесть предстоящей ноши, я выполню свое обещание, данное мною начальнику колонии. Я не оставлю несчастного парня и постараюсь определить его в ту больницу, где умелые руки смогут вернуть ему здоровье.
Не следует ли известить отца о моем освобождении? Уже многие годы он обо мне ничего не знает. А где он сам? Все новости о сыне он получал из рук жандармов во время моих побегов. Нет, не стоит спешить. К чему бередить старые раны, возможно зарубцевавшиеся с годами. Напишу, когда встану на ноги, когда получу честную, пусть даже скромную, работу, когда я смогу сказать: «Дорогой папа, твой малыш стал честным человеком – он живет честным трудом. Работает там-то, зарабатывает столько-то, должность такая-то. Тебе не надо больше низко опускать голову, когда о нем говорят. Поэтому я тебе и пишу и хочу сказать, что всегда любил тебя, почитал и любить не перестану».
Идет война. Кто мне скажет, стоят ли немцы в моей маленькой деревне? Ардеш не ахти какая важная часть Франции. К чему ее оккупировать? Что они там найдут, кроме каштанов? Да, как только встану на ноги, обрету вес и уважение, так сразу и напишу. Постараюсь написать.
Куда податься? Пожалуй, поселюсь в деревне Кальяо, что рядом с золотыми приисками. Там и проживу положенный мне год. А чем займусь? Бог знает. Не беги впереди паровоза. Если предстоит сначала копать землю, чтобы заработать на хлеб, то необязательно всю жизнь оставаться землекопом. Надо прежде всего научиться жить на свободе. А это нелегко. За исключением нескольких месяцев проживания в Джорджтауне, я в течение тринадцати лет не заботился о хлебе насущном. А в Джорджтауне у меня получалось неплохо. Хочешь жить – умей вертеться. Разумеется, без разных штучек, чтобы никому не было вреда. Посмотрим. Итак, завтра – Кальяо!
Семь утра. Великолепное тропическое солнце, безоблачное небо. Заливаются птицы, радуясь жизни. У садовой калитки собрались друзья. Пикколино чисто выбрит и одет по-граждански. Все – и природа, и звери, и люди – дышат вольно и радостно, празднуя мое освобождение. С нами стоит один лейтенант. Он сопровождает нас с Пикколино до Эль-Дорадо.
– Обнимемся, – говорит Тото, – и ступай. Так-то будет лучше.
– До свидания, братья. Будете проезжать Кальяо, загляните ко мне. Если у меня будет дом, он станет и вашим.
– До свидания, Папи. Удачи тебе!
Быстро дошли до пристани и сели в лодку. Пикколино шел хорошо. Он парализован выше пояса, а ноги в полном порядке. Меньше чем за пятнадцать минут мы переехали реку.
– Так. Вот документы Пикколино. Удачи вам, французы. С этой минуты вы свободны. Adios! (Прощайте!)
Неужели все так просто: взял и сбросил с себя цепи, которые таскал тринадцать лет? «С этой минуты вы свободны». Стоит повернуться к ним спиной – и мы уже не под стражей! Вот и все. Быстро поднялись вверх от реки по дороге, мощенной булыжником. Несем с собой только небольшой пакет с тремя рубашками и штанами на смену. На мне костюм цвета морской волны, белая рубашка и голубой галстук в тон.
Жизнь прожить – не поле перейти. И если сегодня, двадцать пять лет спустя, я женат, имею дочь и как венесуэлец счастливо живу в Каракасе, то это стало возможным только после других многочисленных приключений, завершавшихся когда успехом, а когда и поражением, через которые мне суждено было еще пройти. Но все это время я оставался свободным человеком и достойным гражданином. Может быть, придет день, и я расскажу вам о них и других интересных историях, для которых на этих страницах не хватило места.
