Георгий ВИНС.
Была ранняя весна, март 1967 года. На Севере в это время еще очень холодно. Три больших грузовика с заключенными, под охраной вооруженных солдат, медленно с большим трудом продвигались по заснеженным таежным дорогам — все дальше и дальше на Север.
Заключенные сидели на полу в до отказа набитом кузове грузовика, тесно прижавшись друг к другу, не имея возможности даже пошевелить рукой или ногой. Часть кузова была отделена прочной металлической сеткой специально для солдат, молодых ребят 18–20 лет, и огромной сторожевой собаки-овчарки. Там же лежали и скудные пожитки заключенных: небольшие мешки и сумки. Мы сидели спинами к сетке, к солдатам. Солдаты были одеты в меховые полушубки и теплые шапки, на ногах у них валенки, на руках — теплые рукавицы. В одной из машин, в кабине с шофером, сидел офицер — начальник конвоя.
Охрана, да и большинство из заключенных — молодежь. Это поколение, воспитанное в духе атеизма, жестокости и отрицания духовных ценностей. Фактически они — продукт централизованной идеологической программы по созданию безрелигиозного общества — без Бога, без веры и морали, без будущего, лишенные чувства сострадания и милосердия. Как им нужен Христос, свет Его учения, евангельские духовные ценности! Не для того ли Господь и посылает нас, верующих, в эти суровые края, чтобы рассказать о Христе, рассказать о Божьей любви этим молодым преступникам и охранникам? Такие мысли приходят ко мне, и я прошу в тихой молитве: «Господи, помоги сказать им о Тебе!»
Грунтовая лесная дорога, обычная для северных мест, петляла между высокими уральскими соснами. Все неровности лесной дороги — резкие повороты, ухабы — болезненно отзывались на заключенных, чьи торчащие из-за бортов машин головы подпрыгивали в такт тряске. Мороз пробирался к затекшим рукам и ногам. Не спасали ватные брюки, телогрейки и валенки, которые нам выдали перед этапом. И так почти целый день на морозе, в пути, без воды и горячей пищи.
Наш этап начался ранним морозным утром в пересыльном лагере в Соликамске, на северном Урале. Но для меня этап начался почти за год до этого, 19 мая 1966 года, когда я был арестован в центре Москвы на площади Дзержинского, напротив «железного Феликса». В тот памятный для меня день меня схватили пять прилично одетых молодых людей спортивного телосложения и буквально втащили в черную «Волгу». Взгляд мой скользнул в последний раз по многолюдной площади с вереницами машин, по суровому железному памятнику: прощай, свобода! Уже в машине, когда меня на заднем сиденье крепко сжимали с обеих сторон два «добрых молодца», я услышал, как один из них хрипло произнес: «Крепка советская власть!» Я промолчал... При аресте я не сопротивлялся, помня слова Священного Писания: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города» (Притч. 16:32).
Я знал, на что шел, — предвидел возможность этого ареста в центре Москвы, но не мог поступить иначе.
16 мая 1966 года делегация верующих из 500 человек прибыла в Москву с Украины, Молдавии, Белоруссии, Кавказа, Сибири, Урала, Ленинграда и многих других мест. Это были представители многих тысяч гонимых за веру евангельских христиан-баптистов. Они просили встречи с руководителями государства, хотели вручить им заявления и петиции о преследовании верующих, но были арестованы на следующий день, 17 мая, здесь же, в центре Москвы, прямо у здания ЦК партии.
Через два дня после ареста делегации верующие поручили мне и моему брату по вере Хореву Михаилу Ивановичу пройти в приемную ЦК партии, чтобы выяснить судьбу делегации. 19 мая мы с Михаилом Ивановичем посетили приемную ЦК, сделали запрос о судьбе делегации и в результате были арестованы. Но Слово Божие говорит: «Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно; и всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде, ты обвинишь. Это есть наследие рабов Господа, оправдание их от Меня, говорит Господь» (Ис. 54:17).
Мы верили словам Библии. Мы также помнили слова Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13). Во имя Божьей любви в Москву приехала делегация верующих, чтобы выступить в защиту гонимых, и была арестована. Во имя этой любви и мы с братом Хоревым пошли узнавать о судьбе делегации.
После нашего ареста наступили восемь месяцев строжайшей изоляции в Лефортовской тюрьме, следствие, суд и приговор: три года лагерей общего режима. Затем — пересыльная тюрьма в Москве на Красной Пресне, краткое свидание с женой через решетку, этап в «столыпинском» вагоне, пермская пересыльная тюрьма, затем пересыльный лагерь в Соликамске. И вот теперь — этап дальше на Север...
В Москве, когда нас отправляли с Красной Пресни, уже чувствовалось дыхание весны, подтаивал снежок, а здесь, на Урале — еще лютая зима. Предыдущий этап заключенных, отправленный из Соликамска на Север за две недели до нас, на таких же открытых бортовых машинах при большом морозе, закончился плачевно: свыше двадцати заключенных получили сильнейшие обморожения рук, ног, лица. Многие из них остались инвалидами на всю жизнь. Впоследствии, уже в лагере, я видел некоторых из них. Особенно запомнился мне молодой заключенный лет двадцати, который с трудом передвигался по лагерю, опираясь на палку. Дело было уже летом. Обе ступни ног у него были черные, фаланги пальцев на обеих ногах постепенно отмирали и отпадали одна за другой. Иногда он сам срезал их ножом. А остатки пальцев несчастный кое-как забинтовывал всякими тряпками. Страшное зрелище...
А места, по которым мы проезжаем, такие красивые! Зимний лес, все покрыто белой сверкающей пеленой снега... Яркие солнечные лучи, по-зимнему холодные, пробиваются сквозь ветви стройных сосен и высоких уральских кедров с мохнатыми шапками наверху. Сегодня мороз терпимый: не более 20–25 градусов. Снег под лучами солнца переливается голубизной и весь как бы светится. На ветках сосен и елей — большие пушистые хлопья. И все вокруг так чисто, бело и неподвижно, как в сказочном зимнем царстве. Удивителен Божий мир, красота Божьего творения! Как ароматен и свеж воздух, как прекрасно и беспредельно голубое небо!
Я смотрю на сидящего рядом со мной заключенного: худого, небритого, с густой рыжей щетиной. На голове у него зимняя шапка арестантского покроя — как шутят заключенные, «на рыбьем меху». Шапка мышиного серого цвета. И одет он в такой же серый, нелепого покроя арестантский бушлат. Просто пугало огородное! Да и сам я так же выгляжу. С этим человеком я уже немного знаком: его зовут Василий, он моего возраста, москвич, осужден на три года за драку в центре Москвы. Мы с ним еще в Перми, на пересылке, сидели в одной камере и беседовали о Боге. Василий тоскливо смотрит по сторонам... От мороза и ветра у него из глаз по небритым щекам медленно катятся слезинки, замерзая на рыжей щетине. Мне его жаль. Понимая, что его надо как-то расшевелить, ободрить, я говорю:
— Василий, смотри, как красиво кругом: какой удивительный зимний лес! И это все сотворил Господь Бог!
— Да ты лучше на себя посмотри! — отвечает он мне. — На кого ты похож?! Сжался весь от холода, голодный, а все твердишь: «Красота! Удивительный лес!» Холодно, замерзаем, а ты все: Бог, да Бог!
Мне действительно холодно, как и остальным заключенным на нашей машине, но на душе радостно и светло. При мысли о Боге как будто даже теплее становится: я знаю, Кто сотворил этот удивительно красивый лес, этот чистый снег и нас, людей. Это — Господь Бог! Знаю, что Он любит всех нас и предлагает людям добро, спасение и жизнь вечную! Об этом я пытаюсь рассказать своему товарищу: «Знаешь, Василий, этап — это еще не все, и конвой — не все! Есть над нами Высшая Сила — мудрая, вечная и любящая нас. В Евангелии есть один стих, самый важный, в котором выражена вся суть христианства». И я произношу замерзшими губами слова из Евангелия от Ин. 3:16: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную».
Заключенные, сидящие впереди и рядом со мной, тоже слушают. Мой сосед справа, такой же холодный и голодный, говорит; «Странные вы люди, баптисты — всё вы о Боге говорите, да в свою веру агитируете!»
Холодно, очень холодно, но после темной и грязной пересыльной тюрьмы, с ее спертым зловонным воздухом, пропитанным табаком, такой резкий контраст — очутиться в зимнем лесу, хотя и под конвоем. Машины, переваливаясь с одного бока на другой, фыркая и чихая, еле ползут. А дорога вся занесена снегом, ее и не видно. Частые повороты, подъемы, спуски. И кажется, что машины пробиваются через первозданный девственный лес, где еще никогда не ступала нога человека...
На снегу, рядом с дорогой, ясно видны многочисленные следы лесных обитателей: зверей и птиц. Свободных зверей, свободных птиц... Захотел зверь — и побежал вдоль дороги или вглубь леса, и никто ему не прикажет куда бежать, что делать... А о птицах и говорить нечего: лети, куда хочешь — воля, свобода! Как это прекрасно — свобода!
А для заключенного все под запретом, у него все отнято. Его жизнь в руках конвоя: сиди неподвижно в кузове машины под пристальным взглядом солдата и дулом автомата, под злобным и настороженным взглядом собаки... Безусловно, постоянная мысль об отнятой свободе, о тяжести неволи живет в сознании каждого заключенного. Но сегодня у замерзшего, голодного арестанта, с затекшими от неподвижности руками и ногами, сидящего в переполненной машине в страшно неудобной позе, одно желание: скорее бы к человеческому жилью, к теплу, пусть даже в лагерь. И неизвестный лагерь, к которому нас везут все дальше и дальше на Север, начинает казаться таким желанным — почти как родной дом. Только бы скорее добраться!
Вдруг, неожиданно, из-за леса открывается вид на большой поселок. Лес обрывается, уступая место человеческому жилью. Таежная дорога вливается в широкую улицу с высокими наметами снега. По обеим сторонам возвышаются массивные дома из почерневших от времени толстых бревен. Рядом с каждым домом высокие ворота с козырьком над ними — вроде небольшой крыши из толстых почерневших досок. А дальше, в глубине дворов, возвышаются высокие сараи, тоже из бревен. На плоских крышах сараев гигантские шапки снега. Некоторые жилые дома двухэтажные. Все строения не менее как столетней давности, но еще крепкие. И дома, и сараи кажутся нам с машины необычайно высокими, древними и могучими, как бы застывшими во времени крепостями из старинных русских былин...
Кто-то из заключенных говорит: «Это Чердынь!» Я еще раньше слышал о Чердыни: этот старинный русский город был основан новгородцами в XV веке. В прошлом веке Чердынь стала местом ссылки, но особенно увеличилось ссыльное население уже в нашем веке: в 20-е, 30-е годы. В начале 30-х годов сюда был сослан поэт Осип Мандельштам. Здесь он лежал в местной больнице и в полной безнадежности пытался покончить с собой, выбросившись со второго этажа больницы.
Машины с заключенными останавливаются посредине безлюдной площади. Кругом снег да черные от времени стены домов. Несколько школьников с сумками стоят неподалеку и внимательно смотрят на нас. Целая свора местных собак с пронзительным лаем устремилась к остановившимся машинам. «Бегут нас освобождать!» — пошутил кто-то из заключенных. Но чердынские собаки, увидев свирепых конвойных псов, спрыгивающих вместе с солдатами с машин на землю, разбегаются, поджав хвосты. «Плохие освободители, трусливые!» — шутят заключенные.
Остались стоять только школьники. Заключенные, особенно семейные, жадно, с тоской в глазах смотрят на них: у многих дома тоже остались ребятишки... Когда-то придется снова увидеть их? А дети все стоят и смотрят на нас: видно, не в первый раз им приходится видеть машины с заключенными, солдат с автоматами и свирепых конвойных псов. Что останется в их душах от всего увиденного: доброе или плохое? Сострадание или жестокость? Целые поколения ссыльных и заключенных прошли через этот город, многие ссыльные живут здесь и сейчас. Может быть, это их дети и внуки стоят здесь и молча смотрят на очередной этап?
По команде конвойного офицера нам разрешают сойти с машин и немного размяться. Но не всем сразу: сначала первая машина, затем — вторая, третья — по очереди. Солдаты с собаками охраняют нас возле машин: мы не можем ходить или прыгать, можем только немного шевелиться на месте, чтобы размять затекшие ноги и руки. Почти все заключенные курят, с жадностью глотая табачный дым. Все заметно повеселели. Один из них говорит мне, показывая на папиросу: «Тебе, верующему, этого не понять! А для меня курево дороже хлеба и даже свободы!»
Затем нас снова сажают в машину, но мы еще долго стоим, более часа. Солдаты по очереди куда-то уходят: возможно, обедать. Наконец, машины снова трогаются по таежной дороге. Наш маршрут — дальше на Север, только на Север, но мы уже знаем, что сегодня не попадем в свой лагерь Чепечанку, а доберемся только до очередного пересыльного лагеря Чепец. Но мы и этому рады, только бы скорей добраться к теплу... К вечеру резко похолодало, и мы страшно мерзнем. Полностью прекратились разговоры среди заключенных. Лица одеревенели, и если что-то пытаешься сказать, то непослушные губы с трудом произносят какие-то нечленораздельные звуки. Ясно одно: «Холодно-о-о! За-мер-за-ем!»
Часам к семи вечера наши машины подъезжают к лагерю Чепец. Высокий забор, да не один, а в несколько рядов, металлические ворота, по углам — вышки с солдатами. На вышках мощные прожекторы, заливающие ярким светом запретку. Чепец — лагерь строгого режима, здесь содержится около двух тысяч заключенных. Рядом с лагерем деревообрабатывающий завод, изготовляющий доски, брусья, мебель. Здесь работают заключенные. Чепецкий лагерь также используется как пересыльный пункт для этапов заключенных, прибывающих в этот район: отсюда их направляют дальше, в более отдаленные северные лагеря Урала.
По команде соскакиваем с машины на землю. Но до тепла еще далеко, предстоит обыск. Перед нами — высокие металлические ворота с опущенным шлагбаумом. Начинается обыск — прямо на морозе, на снегу, под ярким светом прожекторов. Проверяют все: одежду, обувь, личные вещи. Ужасно холодно стоять в одних носках на снегу, пока солдаты и офицеры тщательно нас обыскивают. Всех буквально трясет от холода. А вокруг, на некотором расстоянии, полукольцом стоят солдаты с направленными в нашу сторону автоматами и держат за поводки охранных овчарок.
Тяжело на сердце: как далеко я от Киева, от моей дорогой семьи и друзей, от Церкви. Север, тайга, лагерь! Если смотреть на все без веры и упования, то гнетущая безнадежность ледяным дыханием Севера охватывает душу. Как одинок христианин в этом до мелочи чуждом мире! Все направлено против нас, верующих. Мы подняли знамя духовного пробуждения, выступили в защиту духовных ценностей и абсолютного авторитета Библии во всех вопросах веры и жизни, говорим о победе добра и правды. Не мечта ли все это, не отрыв ли от суровой враждебной действительности? Как мало в огромной безбожной стране тех, кто верит в Христа и живет по Его учению. Кто они: мечтатели, «пережитки прошлого»? «Жизнь в лагере докажет вам ваше заблуждение!» — сказал мне месяц тому назад в Лефортовской тюрьме полковник КГБ Петренко. С тех пор я смог немного познакомиться с «прелестями» этапов, тюрем и пересылок, и уже в лагере выразил свои переживания в строках стихотворения «Размышления узника»:
Ты с юности за правду выступал,
Певец добра и вечного спасенья.
И вот теперь трудов твоих финал:
Таежный край и зона оцепленья.
Этапов, пересылок теснота...
Цементный пол теперь — постель поэта.
И вместо воздуха — зловонья духота,
И стены камеры — все части света!
Ты доброту и счастье утверждал,
И к свету призывал сынов неверья.
Ты благовествовал бессмертный Идеал,
И обличал порок и лицемерье.
Ну, как теперь?! Рассеялись мечты?!
Надежды юности и радужные грезы?
Конвойные собаки — не цветы,
И не поэзия — суровые морозы...
Но песнь по-прежнему звучит в груди
О вере и любви сквозь вой метели!
И голос говорит: «Смелей иди
Тропою верности к великой цели!»
Добро и Правда злобу победят!
Исчезнет тьма пред светом Воскресенья!
Темницы рухнут! Их стальной наряд
В музей отдадут для обозренья!
Собаки на поводках, окружавшие нас полукольцом. устали да и проголодались изрядно. Терпение их нa исходе: поскорее бы в казарму, в будки. Они нетерпеливо повизгивают, а иногда и свирепо лают в нашу сторону. А обыск на снегу продолжается. У меня в мешке с вещами — Библия. Солдат, обыскивавший меня, начал с мешка и сразу же обнаружил Библию. Он видит ее, возможно, первый раз в жизни, и очень удивлен:
— Это что, настоящая Библия?! — спрашивает он, медленно листая страницы.
— Да, настоящая, — с трудом отвечаю я, страшно замерзший и усталый.
— Тебе не разрешат ее иметь в лагере! — солдат оглядывается, ища глазами офицера, а Библия все еще в его руках и он не знает, что с ней делать, как поступить.
«Библия под угрозой! У меня могут отнять Библию!» — эта мысль пронзила меня, как молния. Мне даже жарко стало. В Лефортовской тюрьме полгода тому назад я боролся за право иметь Библию. Я написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой разрешить мне в камере пользоваться Библией. Шесть дней я не принимал пищи и молился, чтобы Бог помог в этом деле.
Я тогда сидел в камере с заключенным лет тридцати пяти, его звали Миша. Он меня убеждал: «Не мучайте себя, перестаньте голодать, ешьте! Пища и так плохая, малокалорийная. Ваш организм ослаблен, не разрушайте своего здоровья! Никогда вам не дадут в Лефортовской тюрьме Библию. Лефортово — главная тюрьма КГБ: здесь никогда еще ни у кого не было Библии!»
Но через шесть дней я получил Библию. Мой сокамерник Миша очень удивился, когда в нашу камеру вошел офицер и вручил мне Библию. Офицер сказал: «Вот вам ваша книга, читайте ее сколько хотите!» После ухода офицера Миша спросил меня: «Разрешите мне почитать Библию? Я никогда еще не держал этой книги в руках!» Библия в нашей камере постоянно была у меня или у Миши, и полгода мы могли ее читать.
И вот теперь у меня хотят отнять Библию. Я уже не чувствовал мороза. Солдат стоял с Библией в руках и был в нерешительности: он ждал офицера. Но никто к нему не шел, так как все офицеры и солдаты были заняты обыском. Они спешили, потому что им самим тоже было холодно... «Положи Библию обратно в мой мешок, — тихо и миролюбиво попросил я солдата. — Не поднимай шума! Библия — хорошая книга, и она мне очень нужна. Я в московской тюрьме шесть дней не принимал пищи, пока мне не дали ее», — все это я говорю очень быстро и негромко, чтобы слышал только он один. Солдат на минуту задумался, а потом положил книгу в мой мешок. «Спасибо!» — так же тихо говорю я ему.
— Какая у тебя статья? — спрашивает солдат.
— Религиозная! Я осужден на 3 года за веру в Бога.
— А я сразу же догадался, что ты боговерующий, — сказал солдат, и не стал меня больше обыскивать. «Иди!» — громко крикнул он мне. А затем тихо добавил: «Читай свою Библию здесь, на пересылке. В лагере Чепечанка у тебя ее все равно отберут: там очень строгий начальник».
После обыска нас запустили в лагерь. Конвой и собаки остаются за зоной. А мы в сопровождении заключенного-нарядчика идем по зоне в пересыльный барак. Нарядчик объясняет: «Здесь пробудете дня три-четыре, а потом вас повезут по железной дороге на Чепечанку, в лагерь общего режима».
Я спрашиваю:
— А сколько километров до Чепечанки?
— Семьдесят, — отвечает он. Кто-то из заключенных уточняет:
— А что, здесь, на Севере, есть железная дорога?
— Да, есть, 70 километров длиной: от Чепца до Чепечанки, но только узкоколейка. Ее строили еще до войны, — разъясняет нарядчик.
В пересыльном бараке две небольшие комнаты или, как их называют в лагере, секции. Нет ни кроватей, ни нар. Спят на полу, но пол деревянный и в бараке тепло: топится печь. Как хорошо! «Нам бы чего-нибудь поесть горяченького, — просят заключенные. — Целый день без пищи!» Нарядчик ведет нас в лагерную столовую. Ужин уже давно закончился, и в столовой кроме дежурного повара никого нет. Нас с этапа человек шестьдесят. Каждому наливают по миске оставшегося лагерного супа: почти одна вода и несколько разваренных крупинок. Но суп горячий, даже кажется ароматным, и мы счастливы. Мы особенно радуемся, когда нам дают по большому куску черного хлеба: поели, согрелись и повеселели... Нарядчик ушел, а мы побрели из столовой в пересыльный барак.
Через трое суток нас везут дальше — на Чепечанку. Этапируют уже не на машинах, а в арестантском вагоне, по узкоколейной железной дороге. Эта дорога используется для вывозки леса из лесозаготовительного лагеря Чепечанка к реке Каме, откуда весной лес сплавляют вниз по реке. Вагон с заключенными тянет мотовоз. Несколько часов в пути, продвигаемся очень медленно, так как узкоколейная дорога в плачевном, почти аварийном состоянии.
К вечеру прибываем на Чепечанку. Опять перед лагерем обыск на снегу. Снова находят мою Библию и откладывают в сторону, прямо на снег. Вскоре всех заключенных впускают в лагерь. Открываются большие металлические ворота, дежурный офицер, громко выкрикивает по списку фамилии заключенных и каждый, называя свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью Уголовного кодекса, по которой осужден, и срок заключения, проходит в лагерную зону. Когда подходит моя очередь, офицер меня останавливает;
«Сначала пройдите к начальнику лагеря! Он будет с вами лично беседовать!» Затем офицер говорит одному из солдат: «Возьми его вещи и Библию, и отнеси к начальнику в кабинет».
«Следуйте за мной!» — обращается ко мне офицер. Он ведет меня на вахту — в служебное помещение, где расположен кабинет начальника лагеря. Кабинет начальника — небольшая комната с большим старым дубовым столом, два небольших окна с решеткой, в углу комнаты — массивный металлический сейф. На стене большой портрет Дзержинского во весь рост в длинной, до пят, шинели. Дзержинский на снимке очень худой со впалыми щеками. Так же выглядит и человек, сидящий за столом, — начальник лагеря Станицкий.
Когда офицер завел меня в кабинет, Станицкий уже внимательно просматривал мои бумаги; обвинительное заключение, приговор Московского суда, мои судебные записи. А их много, листов двести, я хранил их в большой папке. Перед ним также лежит самое дорогое, что я имею, — моя Библия московского издания — большая, тяжелая. Начальник внимательно просматривает буквально каждую бумажку. Затем берет в руки Библию и перелистывает, прочитывая подчеркнутые мною стихи.
— Библия — запрещенная книга, и в лагерь я ее не пропущу! — категорически заявляет он.
— Разве Библия официально запрещена в нашей стране? — спрашиваю я. — Конституция СССР не запрещает Библию!
Начальник долго и пристально смотрит на меня, затем на его лице появляется ироническая улыбка, и он медленно и значительно произносит:
— Есть законы писаные и неписаные! Мы живем в основном по неписаным законам. Это законы коммунизма и материализма. По этим законам Библия — вредная книга и как таковая — запрещена! А писаные законы — Конституция и прочее — это не для вас, баптистов, а для заграницы, для любителей прав человека. Пусть читают нашу Конституцию и удивляются, какая у нас свобода совести! — И он нагло рассмеялся.
Я понял, что начальник этого лагеря, затерянного среди лесов северного Урала, далеко не простой человек. Он хорошо разбирается в политике атеистического государства в отношении религии.
— На какой срок вы осуждены? — спрашивает начальник, опять просматривая мои бумаги.
— На три года, — отвечаю.
— А где судили?
— В Москве!
— Почему у вас так много бумаг?! — начальник указывает на свой стол. — Здесь несколько сотен листов. — Что-то божественное, стихи... Вы что, писатель?
— Люблю писать. Но это, — я указал рукой на бума-ги, — в основном мои записи при подготовке к судебному процессу в Москве.
Станицкий продолжает просматривать мои бумаги. Некоторые он внимательно прочитывает. «Садитесь!» — наконец указывает мне на стул у двери. В молчании прошло минут пятнадцать. Несколько раз Станицкий поднимал голову и бросал на меня изучающий взгляд. Затем он встал, вышел из-за стола и совсем не официально, а как-то тепло и почти дружелюбно спросил: «Скучно ждать? Хорошо, сейчас вы пойдете в зону. Ваши бумаги я оставлю у себя, еще просмотрю и, возможно, отдам. А Библию — нет!» Станицкий открыл дверь своего кабинета и громко позвал заключенного, мывшего деревянный пол в коридоре: «Дневальный!»
И тут происходит нечто невероятное: когда заключенный вошел в кабинет начальника, я был буквально потрясен от неожиданности — это был Федор Владимирович Маховицкий, которого я хорошо знал: пресвитер нашей Ленинградской незарегистрированной церкви, осужденный на 2 года лагерей. Мы обнялись и радостно приветствовали друг друга.
«Маховицкий, принимай своего брата во Христе! Посели в первом бараке, где и сам. Да смотри, чтобы его тут сразу не грабанули, знаешь, как у нас здесь встречают новеньких!» Начальник лагеря встал из-за стола и с интересом смотрел на нас. Федор Владимирович уже два месяца находился в этом лагере. Был в лагере и еще один верующий — Каншауби Джангетов с Кавказа. Все это мне в первые же минуты успел рассказать Федор Владимирович. Чувствовалось, что ему хотелось выговориться, поделиться своими впечатлениями.
«Не пойму я московское начальство — для чего они в мой лагерь направили уже троих баптистов?!» — начальник смотрит на нас вопросительно, но мы молчим. «Слушайте, Винс! Вы — баптистский секретарь? Так я понял из вашего приговора. Маховицкий, а вы — ленинградский баптистский поп. А Джангетов с Кавказа — глава баптистских мусульман! Ничего себе, баптистская троица!» А затем, махнув рукой, сказал, обращаясь к Маховицкому: «Проводи его в барак!»
— А как же с моей Библией? — спросил я начальника. — Верните мне ее! Я пользовался этой Библией в Москве, в Лефортово — в тюрьме КГБ.
— Нет. Библию я в зону не пропущу! Я не хочу, чтобы весь лагерь стал баптистским. Идите! — прикрикнул на нас начальник.
Когда мы вышли в зону, мои товарищи по этапу еще не разошлись по баракам, они стояли недалеко от ворот. Всех вновь прибывших, или как здесь принято называть «новый этап», окружала большая толпа местных заключенных. Маховицкого окликнул офицер с вахты, и я остался один среди заключенных. Обычные вопросы: «Откуда этап? Есть москвичи, ленинградцы? Что нового на воле? Как там жизнь?» Чувствовалась страшная оторванность обитателей таежного лагеря от жизни на свободе. Один высокий, худой заключенный говорит мне: «Я с шестнадцати лет в лагере, а сейчас мне 29. Я совсем не представляю себе жизни на воле!»
Меня окружают пять-шесть заключенных и почти насильно отводят в сторону: «Есть курево, чай, деньги?» — они смотрят на меня колючими глазами и ждут ответа. Я впервые в лагере и еще не знаком с его порядками.
— Я не курю, я — верующий, христианин! И денег у меня тоже нет. Разве в лагере можно иметь деньги? — задаю наивный вопрос.
— Где ты зашил деньги? — опять спрашивает один из заключенных, дергая меня за бушлат. Я молчу...
— Все равно найдем и отнимем! — вторит ему другой.
Я стою и молчу. После такой тяжелой дороги и обыска на снегу, вместо тепла и отдыха попасть в руки грабителей — как это невыносимо! А в стороне стоит еще один заключенный, тоже в черном бушлате. Он явно не русский, среднего роста. Этот человек молча внимательно смотрит на меня черными глазами и чего-то ждет... Наконец, я решаю покончить с этой неприятной ситуацией. «Слушайте, ребята! — обращаюсь к заключенным, окружившим меня (они явно моложе меня, лет им по 20–25). — Покажите мне лучше, как пройти в барак, — и я называю номер барака, куда я был определен начальством лагеря. — Я уже сказал, что нет у меня ни чая, ни денег, ни папирос! Я — христианин и осужден Московским судом на три года лагерей за веру в Бога!»
Недовольно ворча, эта группа расходится. Но заключенный, стоящий в стороне, не уходит с остальными. Он молча приближается ко мне: большие глаза, черные густые брови, нос с горбинкой, впалые щеки... С некоторой опаской смотрю на него: что ему нужно от меня? Кто он? Почему он стоял в стороне все это время и ждал, пока я останусь один? Может быть, он опаснее тех, кто требовал денег? Я круто повернулся и сделал несколько шагов в сторону от него, по направлению к ближайшему бараку, и вдруг услышал: «Вы — брат?».
Я резко остановился и обернулся к подошедшему. Может быть, я ослышался? Кто в таком месте может произнести это святое слово? Вдруг лицо его озарилось широкой, почти детской улыбкой, в которой отразилась вся душа... Нет, это не грабитель — это друг, мой брат во Христе!
Я быстро ответил: «Да, я брат во Христе! А вы кто?» И я протянул ему руку. Он подал мне свою, и сказал с радостью: «Я тоже брат во Христе! Я — ваш брат!» Мы обнялись, на глазах у нас — слезы... Я назвал свое имя, мой новый брат тоже представился: «Я — Джангетов, это моя фамилия. А имя мое — Каншауби. Я черкес по национальности, жил на Кавказе. Я из мусульман. В девятнадцать лет уверовал в Иисуса Христа, как своего личного Спасителя. Уже более двадцати лет я следую за Христом. И вот теперь я в лагере за проповедь Евангелия». Русская речь у него правильная, но голос какой-то приглушенный.
Какое счастье встретить брата по вере в лагере, заброшенном среди лесов и снегов так далеко на Севере! Тяжело быть в узах одному, но если нас двое или трое — это уже Церковь! Ободряют слова Христа, записанные в Евангелии и в наших сердцах: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:20).
Великие это слова — братство во Христе! Как они согревают и окрыляют душу, открывая новые горизонты жизни и веры. Я встретил братьев, и уже забыты трудности зимнего этапа, холод, гнет неволи, жестокость и произвол безбожного суда. Все это отступило куда-то далеко-далеко. Даже суровый режим таежного лагеря, где мне предстоит провести несколько лет, воспринимается уже более оптимистично, без подавленности и грусти. Братство во Христе — какая сила и вдохновение в этих словах!
