Шаламов в своем очерке находит точное объяснение этому и разворачивает его, создавая цельную картину: «Государство пыталось организовать борьбу с возрастающей преступностью. Явились Указы 1947 года «Об охране социалистической собственности» и «Об охране личного имущества граждан». По этим Указам незначительная кража, за которую вор расплачивался несколькими месяцами заключения, теперь каралась 20 годами.Воров, бывших участников Отечественной войны, стали десятками тысяч грузить на пароходы и поезда и под строжайшим конвоем отправлять в многочисленные трудовые лагеря, деятельность которых ни на минуту не замирала во время войны. Лагерей к тому времени было очень много. Севлаг, Севвостлаг, Севзаплаг, в каждой области, на каждой большой или маленькой стройке были лагерные отделения. Наряду с карликовыми управлениями, едва превышавшими тысячу человек, были и лагеря-гиганты с населением в годы их расцвета по нескольку сот тысяч человек: Бамлаг, Тайшетлаг, Дмитлаг, Темники, Караганда...
Лагеря стали быстро наполняться уголовщиной. С особым вниманием комплектовались два больших отдаленных лагеря – Колыма и Воркута. Суровая природа Крайнего Севера, вечная мерзлота, восьми-, девятимесячная зима в сочетании с целеустремленным режимом создавали удобные условия для ликвидации уголовщины».
К сожалению, Варлам Тихонович упускает из виду еще один указ, который появился чуть раньше. А без него картина будет неполной и неточной.
После войны криминальная обстановка в Советской стране резко обострилась. Кражи, грабежи, разбои, убийства стали делом совершенно обыденным. В преступную деятельность втягивалось все больше новичков, особенно молодежи из числа сирот и беспризорников. Разгул преступности грозил еще более обостриться в связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года «Об отмене смертной казни». Трудно сказать, чем руководствовался Великий Вождь и его окружение, решившись на такой, мягко говоря, нетрадиционный для Советского государства шаг. Вряд ли соображениями гуманности – хотя строки этого документа наполнены жизнеутверждающей патетикой:
«Историческая победа советского народа над врагом показала не только возросшую мощь Советского государства, но и прежде всего исключительную преданность Советской Родине и Советскому правительству всего населения Советского Союза.
Вместе с тем международная обстановка за истекший период после капитуляции Германии и Японии показывает, что дело мира можно считать обеспеченным на длительное время, несмотря на попытки агрессивных элементов спровоцировать войну.
Учитывая эти обстоятельства и идя навстречу пожеланиям профессиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных организаций, выражающих мнение широких общественных кругов, – Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях мирного времени.
Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. Отменить в мирное время смертную казнь, установленную за преступления действующими в СССР законами.
2. За преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, применять в мирное время заключение в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет».
Еще меньше следует приписывать отмену смертной казни опьянению победой в Великой Отечественной войне, какому-то радостному возбуждению (хотя сам текст Указа подразумевает именно такую трактовку). Во-первых, со дня окончания войны прошло два года. Поздновато хватились… Во-вторых, о трезвой оценке обстановки в стране говорит тот факт, что между указом об отмене смертной казни и указами об усилении уголовной ответственности за хищение государственного, общественного и личного имущества прошло... чуть более недели! Скорее всего, расчет Сталина был тоньше.
Государству для восстановления экономики требовалось огромное количество рабской силы – как на воле, так и в лагерях. Поэтому было признано нецелесообразным уничтожать преступников сразу: пусть лучше «загибаются» от непосильного, но полезного для страны труда. Поэтому почти одновременно резко увеличивались сроки отбывания наказания в ГУЛАГе. К тому же, как утверждает доктор юридических наук А. Михлин, и в это время действовала секретная директива о возможности применения смертной казни судами МГБ по делам о так называемых контрреволюционных преступлениях. Попутно заметим: смертную казнь через три года, 12 января 1950-го, снова вводят Указом ПВС СССР «ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры», – а указы «четыре шестых» продолжают действовать…
Фактически июньские акты стали «противовесом» майскому, отменявшему смертную казнь. Собственно, кражи и грабежи, совершенные «блатными», и прежде не карались расстрелами. Даже по знаменитому «указу семь восьмых» (Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности»), каравший за хищения вплоть до расстрела, на деле «вышка» фактически не применялась, да и нацелен он был преимущественно против «хозяйственников» и «бытовиков»».
Однако в этот раз, серьезно увеличивая сроки наказания и для «уркаганов», государство явно поставило цель нанести мощный удар по профессиональным преступникам, загнав их в места лишения свободы на долгие годы и очистив от них общество. Устрашающий, сдерживающий эффект смертной казни заменялся устрашающим эффектом огромных сроков (вплоть до 25 лет!). Заодно осуществлялась «социальная профилактика»: пусть все знают, что красть опасно, даже от тяжелой жизни – иначе сгниешь в лагерях.
Блатной фольклор сохранил недобрую память о страшных указах в песнях и поговорках. До сих пор известна старая арестантская песня:
Идут на Север срока огромные,
Кого ни спросишь – у всех Указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.
Не случайно неведомый автор подчеркивает – «срока огромные». Чтобы читатель мог представить, какой шок испытали «уркаганы», сравним для наглядности их с прежними.
Действовавшая до 1947 года в Уголовном кодексе РСФСР статья 162 – «Тайное похищение чужого имущества (кража)» – предусматривала следующие санкции:
а) без применения технических средств, в первый раз и без сговора с другими лицами, – лишение свободы или исправительно-трудовые работы на срок до трех месяцев (выделено мною. – А.С.); совершенное при тех же условиях, но вследствие нужды и безработицы, в целях удовлетворения минимальных потребностей своих или своей семьи, – исправительно-трудовые работы на срок до трех месяцев;
б) совершенное повторно или в отношении имущества, заведомо являющегося необходимым для существования потерпевшего, – лишение свободы на срок до шести месяцев;
в) совершенное с применением технических средств или неоднократно, или по предварительному сговору с другими лицами, – лишение свободы на срок до одного года;
г) совершенное частным лицом из государственных и общественных складов, вагонов, судов и пр., путем применения технических средств или по сговору с другими лицами; – лишение свободы на срок до двух лет или исправительно-трудовые работы на срок до одного года.
Мелкая кража, независимо от ее размеров, совершенная на предприятии или в учреждении, каралась тюремным заключением сроком на один год.
Грабеж (статья 165 УК РСФСР) предусматривал срок лишения свободы от одного года до пяти лет.
Строже всего карали за разбой. Разбойник мог схлопотать от «пятерки» до «червонца» (десять лет лишения свободы), а за вооруженный разбой даже предусматривалась смертная казнь.
Не стоит, конечно, преувеличивать «гуманность» сталинского режима по отношению к «социально близким». В том же Уголовном кодексе имелась замечательная 35 статья, которая предусматривала «удаление из пределов СССР или из пределов отдельной местности, с обязательным поселением в других местностях» на срок от трех до десяти лет. Причем эта мера могла применяться судами в качестве «основной меры социальной защиты» даже не за конкретное преступление, а просто потому, что суд признал человека «общественно опасным».
35 статья практически никогда не применялась сама по себе, но только вкупе со статьей 7 (или, как говорили в уголовном мире, «через седьмую»), где прямо говорилось, что «в отношении лиц, совершивших общественно опасные действия или представляющих опасность по своей связи с преступной средой или по своей прошлой деятельности, применяются меры социальной защиты судебно-исправительного, медицинского либо медико-педагогического характера».
То есть любому ранее судимому или даже не судимому, а только подозревавшемуся в преступлении (в «связях с преступной средой»), можно было на совершенно законном основании назначить срок наказания от трех до десяти лет. Мера эта применялась с особым удовольствием как к профессиональным преступникам, так и к «политическим». Таких людей называли «тридцатипятниками».
И все же «блатным» даже по 35-й отвешивали куда меньше, чем «контрикам».
Теперь же, по новым указам, срок за самую заурядную кражу личного имущества начинался с пяти лет! А обычным сроком «крадуна» становилась «десятка», поскольку большинство уголовников совершали свои преступления повторно.
Но и это считалось великой милостью, поскольку речь шла о личной собственности граждан. Если же преступник покушался на магазин или сельпо или даже стащил барабан из пионерлагеря, ему «светил» «четвертак» – двадцать пять лет лишения свободы!
Согласитесь, есть разница между двумя-тремя годами в лагерях – и двадцатью пятью годами «за колючкой»!
На уголовное сообщество июньские указы произвели жуткое, шоковое воздействие. Уже упоминавшийся Михаил Демин вспоминает, как впервые узнал о них из «тюремного телеграфа» (перестукивания через стену):
«Вышел какой-то новый Указ, может, слыхал? Срока, говорят, будут кошмарные... Не дай-то Бог!»
Указ? Я пожал в сомнении плечами. Нет, о нем пока разговора не было. Скорей всего, это очередная «параша», обычная паническая новость, которыми изобилует здешняя жизнь... Я усомнился в тюремных слухах – и напрасно! Новость эта, как вскоре выяснилось, оказалась верной... Появился правительственный указ, страшный «Указ от 4.6. 1947 года», знаменующий собой начало нового, жесточайшего послевоенного террора. Губительные его последствия мне пришлось испытать на себе так же, как и многим тысячам российских заключенных...» («Блатной»)/
Говоря о губительных последствиях, Демин имел в виду в первую очередь то, что указы «четыре шестых» оказались мощным фактором, который спровоцировал кровавый раскол в воровском послевоенном мире.
Нема дурных, как говорят в Ростове…
Мы уже упоминали о том, что и Шаламов, и некоторые последовавшие за ним авторы переоценивали влияние «военщины» в «сучьем» движении. На самом деле количество «вояк» среди уркаганов, конечно, не насчитывало десятков тысяч. Их было значительно меньше. Можно даже сказать, их было меньшинство. Хотя и агрессивное меньшинство, ударное «сучье» ядро.
Так же, как Сталинград породил мощную войну «блатных добровольцев», два указа «четыре шестых» породили куда более мощную «сучью масть» и спровоцировали кровавую резню в воровском мире.
И тут следует обратить внимание на одно важное обстоятельство, которое, к сожалению, не попало в поле зрения Шаламова. Во второй половине 40-х годов существенно изменился состав заключенных в местах лишения свободы. «Мужиков» и «фраеров» в лагерях стало меньше. Повлияла амнистия 7 июля 1945 года, в результате которой на волю вышло 301 450 зэков. Сказалось и изменение обстановки в обществе. «Мужики» нужны были в колхозах, чтобы кормить страну, на стройках, чтобы ее восстанавливать.
Война выкосила специалистов во всех отраслях народного хозяйства. Приходилось с этим считаться и временно ограничить террор в отношении этих людей. Конечно, не в полной мере (производство было и в лагерях, там тоже специалисты нужны); но все же соотношение «блатных» и тех, за чей счет они привыкли жить, за «колючкой» изменилось – и не в пользу «честных урок». Так что работяг на всех «блатарей» явно могло не хватить.
С одной стороны, здесь следует искать скрытые пружины конфликта между «военщиной» и «честными ворами». Принимать лишние рты в «блатную» компанию значило отдавать свое и потуже затягивать пояс. Не проще ли увеличить за счет прибывших не количество «честняков», а ряды «пахарей»?
Вот тут-то и вспомнили «праведные каторжане» о «святых традициях»... Поначалу лагерные «законники» не желали воевать с отступниками, тем более их уничтожать. Они просто хотели указать им место в «стойле». Если ты однажды смог переступить через «воровской закон», ты сможешь сделать это и в другой раз. Поэтому таким арестантам нет доверия среди «воров». Придется «штрафникам» переходить в разряд обычных лагерных работяг. Их судьба «за колючкой» – вкалывать, «пахать» на государство, которое они защищали с оружием в руках. А бывшие дружки-приятели, оставаясь «в законе», будут жить за их счет, как они когда-то жили за счет рядовых арестантов.
Разумеется, согласиться с такой ролью «штрафники» не могли. Слишком уж сильна была в них привычка властвовать. Об этом тоже есть эпизод в книге Демина. Главный герой после развенчания бывшего вора по кличке Гусь беседует с ним один на один:
«– Ты ведь уже не блатной, – сказал я, – ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!
–Тихо? В сторонке? – произнес он угрюмо. – Ну, нет... Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят... Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу – как вы... У вас какая жизнь? Удобная...»
Но основная часть «сук» все же пополнялась не за счет «вояк». На самом деле подавляющее большинство «сучьей масти», вопреки красивому мифу о «штрафниках», состояло как раз из бывших «праведных воров». К отступничеству их подтолкнули те самые Указы 1947 года, о которых мы так долго рассказывали. Ведь «братва» привыкла к тому, что большие сроки отмеривали только «политическим», разного рода «троцкистам-уклонистам». Теперь же нужно было приспосабливаться к новой реальности, когда «четвертаки» щедро раздавались и «блатным»! Двадцать пять лет в «зоне» мало не покажется. Да чего уж двадцать пять: после привычного года-двух и «червонец» воспринимается как вечность...
Начнем с того, что еще задолго до «сучьей войны» в «понятиях» уголовного мира стали появляться некоторые изменения. Перед войной и в военные годы для «блатного» уже считалось не «западло» работать. Но только не в тепле, «придурком» при начальстве, а на общих работах вместе с основной массой арестантов – на лесоповале, рытье траншей и пр. Конечно, при этом сам «вор», «блатной» чаще всего не марал белых рученек, ему просто приписывали норму выработки. Но уж, во всяком случае, видимость он создавал, и для начальства показатель вывода на работу обеспечивался. Впрочем, в страшных колымских лагерях нередко приходилось махать кайлом и «блатарям».
Эта особенность «воровского закона» отмечается в мемуарах многих лагерников. К сожалению, Варлам Тихонович либо не знал этого, либо счел нужным об этом умолчать. Он пишет в «Сучьей войне»:
«Небольшой срок заключения, частые амнистии давали ворам возможность без особенных забот провести время заключения, не работая. Работали, и то время от времени, только специалисты – слесари, механики. Ни один вор не работал на «черной» работе. Лучше он просидит в карцере, в лагерном изоляторе...»
Как раз наоборот: исключительно «черная» работа считалась допустимой для вора в крайних условиях. Особенно в годы военные, когда за отказ от такого труда попросту расстреливали на месте.
Но речь идет именно о критических моментах. В остальном действительно «законники» руководствовались принципом, закрепленным в старой блатной песне: «По субботам не работам – а суббота каждый день!».
Зато другой железный воровской постулат Шаламов передает точно:
«По воровскому закону, вор не должен в заключении занимать какие-либо административные лагерные должности, выполнение которых вверяется заключенным. Ни нарядчиком, ни старостой, ни десятником вор не имеет права быть. Этим он как бы вступает в ряды тех, с кем вор всю жизнь находится во вражде. Вор, занявший такую административную должность, перестает быть вором и объявляется «сукой», «ссучившимся», объявляется вне закона, и любой блатной сочтет честью для себя зарезать при удобном случае такого ренегата».
Другое дело, что в среде «честных воров» эти табу нередко нарушались. Еще в 30-е годы, особенно на Беломорканале, нередко «цветные» не работали, но числились в бригадирах, нещадно эксплуатируя «контриков», заставляя нарядчиков «заряжать туфту» и проч. А уж во время войны «блатных» особо часто стали привлекать к «бригадирству», чтобы они помогали выжимать из «работяг» последние соки: «Все вольнонаемные начальники от прорабов до лейтенантов входили в сговор с блатняками-бригадирами, приписывали им выработку, переплачивали огромные деньги, начисляя зачеты, разрешали паханам пить водку, отнимать заработок у зэков, не стеснялись брать в лапу эти отобранные деньги». (Л. Разгон. «Непридуманное»).
Конечно, это приветствовалось далеко не всеми ворами, однако тогда до открытых распрей дело не доходило, все ограничивалось тихим брожением.
А после «драконовских» указов брожение усилилось. На это справедливо указывает Шаламов:
«Указ 1947 года с его двадцатилетним сроком за незначительные преступления по-новому поставил перед ворами проблему «занятости». Если вор мог надеяться, не работая, пробиться правдами и неправдами несколько месяцев или год-два, как раньше, то теперь надо было фактически всю жизнь проводить в заключении или полжизни, по крайней мере. А жизнь вора – короткая. «Паханов» – стариков среди «урок» мало. Воры долго не живут. Смертность среди воров значительно выше средней смертности в стране».
В воровской среде некоторые «теоретики» посчитали: раз «законному вору» допускалось выходить на общие работы, надо идти дальше. «Воровская масть» должна занимать все «хлебные» арестантские должности и внутри «зоны» – стать нарядчиками, хлеборезами, заведующими банями и т.д. То есть теми, кого арестантское сообщество иронически именовало «придурками», умеющими устроиться в жизни за счет общей массы зэков, «пашущей» на тяжелых работах. Немало «блатных», не воевавших в штрафных подразделениях, склонялось к мысли, что одно дело – «держать стойку», когда тебе «впаяли» пару лет, и совсем другое – когда «разматываешь пятнашку» или «тянешь четвертак».
– Мы же не «политики», не «фашисты»! – возмущались они. – Главное – любыми способами захватить власть в «зонах», и тогда там действительно будет «воровской закон»! Ради этого все средства хороши! Кто выиграет от того, что мы все передохнем или превратимся в «доходяг»? Те же «менты»! Какой понт рогами упираться и корчить из себя «несгибаемых», если это на руку только лагерным «начальничкам»?
Но они кривили душой. Ведь такой шаг подразумевал обязательное сотрудничество с «ментами», с «вертухаями» – с лагерным начальством. А ведь «закон» требовал без оговорок: никаких дел с «мусарней» – ни на «зоне», ни на воле! Конечно, воровские «понятия» и «традиции» были достаточно гибкими и под влиянием обстоятельств нередко менялись. Но на сей раз «законники» решили не отступать от принципов, выработанных «шпанским братством».
Не только (а возможно, не столько) потому, что эти люди были действительно преданы «воровской идее». Просто они ясно осознавали: уход под «хозяйское ярмо» («хозяином» в местах лишения свободы называют начальника тюрьмы, колонии, лагеря) означает рабство и потерю реальной власти. Ты становишься просто холуем, зависящим от ментов. Фактически подобный поворот означает крах традиционного «воровского братства». «Праведные воры» допустить этого не могли.
И все же в рядах «блатного» сообщества число колеблющихся росло.
«Сучня» с военной выправкой
В то же время в лагерях и тюрьмах росло и количество «военщины» – бывших «штрафников», ставших в глазах их бывших «коллег» «ссученными». Варлам Тихонович пишет:
«Воров, бывших участников Отечественной войны, стали десятками тысяч грузить на пароходы и поезда и под строжайшим конвоем отправлять в многочисленные трудовые лагеря, деятельность которых ни на минуту не замирала во время войны…
На пароходах и поездах в Магадан и в Усть-Цильму стали прибывать осужденные после войны воры. «Военщина» – такое они получили название впоследствии. Все они участвовали в войне и не были бы осуждены, если б не совершили новых преступлений… Огромное же, подавляющее большинство воров вернулось к своей профессии. Строго говоря, они и не отдалялись от нее – мародерство на фронте стоит довольно близко к основному занятию нашей социальной группы. Среди блатарей-«вояк» были и награжденные орденами».
Тезис о «десятках тысяч» (убрана начальная часть предложения) фронтовиков из числа уркаганов, которые попали в ГУЛАГ после войны, можно было бы посчитать преувеличением, если бы речь шла лишь о «штрафниках». Однако, учитывая то, что большую часть уголовников мобилизовали, когда они находились на свободе. Поэтому Шаламов прав: «вояк»-уголовников в лагерях оказалось немало. Так что роль «военщины» на этапе зарождения «сучьего» движения довольно значительна.
Уголовники, прошедшие страшными дорогами войны, видевшие море крови и легко умевшие ее проливать, не смирились с тем, что им определили место среди «овец» (то есть безропотных арестантов). А самое главное: у них уже не было предубеждения против людей в погонах. Они и сами носили погоны, воевали под руководством офицеров. Некоторые во время войны дослужились до офицерских чинов.
Есть и еще одно важное обстоятельство, которого Шаламов вовсе не касался. До сих пор мы говорили лишь о «блатных» вояках. Однако среди бывших фронтовиков, пополнивших после войны ряды сидельцев ГУЛАГа, были не только исключительно «блатные». Ничего подобного! Первые послевоенные годы в СССР отмечены не просто всплеском уголовной преступности.
Значительную роль в криминальной вакханалии играли именно бывшие «солдаты Победы», у многих из которых за плечами не было криминального прошлого. Почти половина всех вооруженных грабежей, убийств и пьяных выходок со стрельбой в то время приходилась на долю молодых фронтовиков и военнослужащих.
С одной стороны, они чувствовали себя обделенными благодарностью Родины. Особенно те, кто не имел семьи, образования, профессии, зато имел оружие и умел лишь убивать. С другой стороны, сказался кровавый опыт бесчинств на оккупированных территориях. Грабежи, разбои, насилие, кровопролитие – для многих это стало привычным и обыденным делом. Уркаганы в подобных случаях говорят: «Ему человека зарезать – как высморкаться»…
Вот строки из докладной записки начальнику милиции Одессы и первому секретарю Ленинского райкома партии города: «…прошу воздействовать на командиров частей, допускающих безобразие и уголовные преступления со стороны военнослужащих, так как это приняло уже массовый характер. Начальник 5 отдела милиции г. Одессы». Эта ситуация была характерна и для страны в целом. Не забудем, что в статусе победителей и спасителей на родину вернулись также десятки тысяч законченных уголовников в солдатских и офицерских погонах.
Многим россиянам известна (особенно после знаменитого сериала «Ликвидация») история о том, как боролся с уголовщиной в Одессе «маршал Победы» Георгий Жуков. Напомним этот миф в общих чертах. Летом 1946 года Жуков на заседании Главного Военного Совета был обвинен в незаконном присвоении трофеев, раздувании своих заслуг в деле разгрома Гитлера и «бонапартизме». Георгия Константиновича сместили с должности Главкома сухопутных войск и назначили командующим войсками Одесского округа. Разъяренный Жуков появился в Одессе, где в это время свирепствовал бандитизм. Маршал решил бороться с ним фронтовыми методами, и вскоре Одесса стала одним из самых спокойных городов страны.
Никаких документальных подтверждений этого не существует. Нет и воспоминаний самих одесситов – как военных и правоохранителей, так и обычных граждан. Правда, журналистка Наталья Рытова, писавшая об «одесском периоде» жизни маршала Жукова, убеждена: «Легенда о ликвидации возникла не на пустом месте. Когда в 1946 году в Одессу прибыл маршал Жуков, молва тут же разнесла вполне логичный слух: если в город прислали самого маршала Победы, значит, дела здесь из рук вон плохи…
Запуганные одесситы мечтали о герое, который взял бы на себя ответственность, переступил закон и разом, как в послереволюционные 20-е годы, перестрелял всех бандитов. Этим героем мог стать только маршал Жуков, который прибыл из Москвы по приказу Сталина» [ Наталья Рытова. Маршал Жуков. Легенда о ликвидации криминала в Одессе. –
http://www.epochtimes.ru/content/view/33809/34/ ]. По ее словам, в послевоенной Одессе действительно проводилась операция «Маскарад», целью которой была ликвидация преступности. Но ничего конкретного о ней не известно.
То есть участие Жукова и его подчиненных в операциях совместно с милицией подтверждения не находит. Но мы цитировали донесение начальника одесского райотдела милиции о массовой преступности военнослужащих. А вот за борьбу с таким криминалом отвечал именно командующий округом! Это уже не легенда, а суровая действительность. А там, где действовали военная комендатура и приданные ей силы (надо думать, профессионалы в области борьбы с вооруженным противником), «по ходу дела» летели и головы попавшихся под руку уркаганов.
После 4 июня 1947 года дело приняло иной оборот. Речь уже пошла не о борьбе с «отдельными недостатками». Власти оказалось мало энтузиазма геройских маршалов. Указ «четыре шестых» так подстегнул борьбу с уголовщиной, что воровской мир взвыл. Больно ударил «драконовский закон» и по фронтовикам – как профессиональным «блатарям», так и по «воякам»-новичкам, только набиравшимся уголовного опыта.
Факты, мемуарные свидетельства говорят о том, что первоначально, скорее всего, гулаговское начальство действительно опиралось на фронтовиков-уголовников – но прежде всего на тех, кто не принадлежал к профессиональному криминальному сообществу, не носил воровской титул. Среди наиболее ярких фигур такого плана можно назвать хотя бы Сашку Олейникова – коменданта Ванинской пересылки, а также ряд других ярких представителей «сучьей масти», к которым некоторые исследователи причисляют и Василия Пивоварова – «главного суку Советского Союза».
