Михаил Александрович A Glezele L'chayim M.Aleksandrovich 3а жизнь!
Михаи́л Дави́дович (Давы́дович) Александро́вич (1914 — 2002) — латвийский и советский певец (тенор). Лауреат Сталинской премии второй степени (1948).
М. Д. Александрович родился 10 (23) июля 1914 года в селе Биржи (ныне Берзпилс Балвского края Латвии) в еврейской семье мелких торговцев. В 1920-е годы приобрёл популярность как вундеркинд, в девятилетнем возрасте гастролировал в городах Восточной Европы и в Германии с исполнением еврейских народных песен на идише, романсов и арий на русском и немецком языках и других произведений недетского репертуара, в сопровождении композитора и пианиста О. Д. Строка. Окончил Латвийскую консерваторию, стажировался в Италии у Б. Джильи. В 1930-е годы был кантором синагог в Манчестере, Риге и Каунасе.
С 1940 года — в СССР, камерный певец. В СССР было выпущено семьдесят пластинок тиражом двадцать два миллиона экземпляров.
С 1971 года жил в Израиле, с 1974 года — в США, с 1990 года — в Германии. До конца жизни работал кантором, выступал с сольными концертами на пяти континентах, записывал пластинки и диски. Опубликовал книгу воспоминаний «Я помню…» ("Machlis Publications", Мюнхен, 1985; "Прогресс", Москва, 1992).
Александрович с неизменным успехом у публики и критиков выступал на протяжении 75 лет. Умер 3 июля 2002 года в Мюнхене.
Голос певца —- не очень сильный, но красивый, удивительно чистого и мягкого тембра и широкого диапазона высокий лирический тенор. Он обладал хорошо разработанной вокальной техникой и исключительной дикцией.
Награды и премии
Сталинская премия второй степени (1948) — за концертно-исполнительскую деятельность
заслуженный артист РСФСР (1947)
....................................................
Михаил Александрович: Три четверти века на сцене
МАЙЯ ПЕШКОВА: На прошедшей неделе отмечали 100-летие со дня рождения выдающегося тенора Михаила Александровича, чья исполнительская деятельность вместила в себя три четверти века, о ком Кирилл Кондрашин сказал, цитирую: «Такие артисты как Александрович определяли музыкальную жизнь в СССР с 40-х годов». Беседую с автором книги «Шесть карьер Михаила Александровича», вышедшей в издательстве «Весь мир», написанной зятем певца и журналистом Леонидом Махлисом.
ЛЕОНИД МАХЛИС: Я помню, в последние дни жизни он тяжело очень уходил, он был очень болен, он ослеп практически и оглох. Общая старость. Жизнь выходила из него очень мучительно. И однажды он мне сказал: «Наверное, если я когда-то предстану перед Богом, я хочу только проверить свои предположения. Я думаю, что он большевик с большим партийным стажем. Он мастер все уравнивать. Вот за мою счастливую жизнь я получил такую страшную старость». И он был, по-своему, прав. На самом деле не так уж счастлив он был, живя в Советском Союзе. Творчески да, 100 процентов.
М. ПЕШКОВА: Лауреат Сталинской премии, заслуженный артист, любимец всех. Его ведь носили на руках, женщины особенно его обожали.
Л. МАХЛИС: Не то слово. Так было, скажем, более или менее сносно до 60-го года, до 61-го. После 61-го его начали активно выдавливать из искусства. Ну, во-первых, он стал советским гражданином только в 41-м году. То есть когда присоединили Прибалтику к Советскому Союзу. Это уже бросало на него какую-то такую тень: наш, не наш, подозрительный. Кроме того он вошел в искусство как бы через еврейские ворота. Он должен был, если не скрывать, то, по крайней мере, не афишировать и забыть о том, что он перед войной много лет прослужил кантором в синагоге. Сначала в Манчестере, в Англии он тогда стал в 18 лет самым молодым в истории оберкантором. А потом он вернулся в Прибалтику и служил уже в Каунасе в синагоге. В Советском Союзе ему было запрещено даже насвистывать эти композиции, которые были для него очень важны. Это огромный культурный слой, жанр, который по невежеству советских культур триггеру был элементарно запрещен. Если еврейские песни традиционные на идише еще худо-бедно где-то разрешали исполнять, ограничивали, но за них не наказывали. Хотя и такой случай был, когда Александровича наказали за это. А что касается хазанута, то есть канторского искусства, он дома боялся петь эти произведения. У него была тайная кассета, которую он вытащил и продемонстрировал в 1-й раз в жизни только одному человеку – кантору, который навестил его из Соединенных Штатов. Но и это было не самое страшное. Понимаете, в 61-м году появился приказ Министерства культуры, ограничивающий сольные концерты Александровича. Это означало, что Министерство культуры не могло смириться с его заработками, его популярностью. Он был кумиром миллионов. 22 миллиона пластинок – это по самому осторожному моему подсчету.
М. ПЕШКОВА: 70 пластинок…
Л. МАХЛИС: Больше. 90.
М. ПЕШКОВА: 90, да?
Л. МАХЛИС: Да, около 90 пластинок вышло в Советском Союзе. Ну, да, некоторые произведения комбинировались в разном порядке, что-то повторялось, но я насчитал 90 пластинок за 25 лет жизни в Советском Союзе. На телевидение ему дорогу закрыли полностью. Пресса замолчала. Она и раньше не особенно его баловала. Были только сообщения о концертах. В 68-м году появился новый указ министерства, который ограничивал до 5 концертов в месяц, то есть еще на 30 процентов. И в моей книге есть факсимиле этого документа. В этом приказе было сказано: частичное сокращение. Вот это сочетание «частичное сокращение» или «частичное ограничение» наводило на мысли о возможности окончательного решения этого вопроса. И ему было тогда 55 лет в 68-м году. К этому надо добавить и политическую ситуацию в стране. В Риге, где жила вся семья Александровича, вся его родня, была арестована его племянница, у которой нашли какую-то сионистскую книжку, которая отсидела год, приехала в Израиль. Примерно через неделю после ее приезда приехала семья Александровича, и Вы знаете, поразительно, но она была в Израиле гораздо известней и популярней, чем ее прославленный дядя. Газеты писали: «Вчера в Израиль приехал Михаил Александрович, дядя Рут Александрович». Ну, он расстроился, конечно. Я его пытался как-то так утешить, даже сел писать какую-то статью о нем для газеты. Но как обычно слава его быстро догнала. И в этом не было нужды. Так что у него мотивов для отъезда было более чем достаточно. Когда арестовали, кстати, Рут, он пришел домой, когда узнал об этом, и 1-е, что он сказал, обращаясь к семье: «Кажется, нам снова придется бежать».
М. ПЕШКОВА: К моменту рождения, что это была за семья, где появился на свет мальчик Михаил?
Л. МАХЛИС: Это была довольно бедная семья, крестьянская семья. Примерно где-то 4 процента, я высчитал, еврейского населения Латвии занимались земледелием. Так вот эта семья входила как раз в эти 4 процента. 1-м распознал талант мальчика его отец, и он был от природы тоже не обделен музыкальными способностями, мечтал о музыке, но он ос в очень ортодоксальной семье, и когда он начал играть на скрипке… Отец, где-то он нашел старенькую скрипку, непонятно, где он ее раздобыл. Его отец у него ее отнял и запретил это богохульное занятие. И когда обнаружился талант маленького Миши, радости отца не было предела, потому что он видел как бы свою реинкарнацию, какой-то шанс дальше передать эту свою мечту. И он всерьез занялся его судьбой, и Миша был ему всегда благодарен за это внимание. Семья только ради Миши переехала из маленького местечка Берзпилс в Ригу, чтобы дать шанс ребенку развиваться. И там только что как раз в этот момент открылась еврейская народная консерватория, которую основал Соломон Розовский, ученик, кстати, Римского-Корсакова. И отец привел туда мальчика, педагоги так посмотрели, знаете, у нас такой опыт, но мы никогда не видели, чтобы ребенок была таким вокалистом, каким вы его расписываете. Знаете, пусть этот мальчик подрастет немножко, приводите его. Может быть, мы найдем ему место в каком-нибудь хоре. И проводили его. И он не переставал туда ходить, ходил чуть ли не каждый день, пока не заставил педагогов мальчика прослушать. И когда они его прослушали, возник шок. Перед ними стоял 8-летний, даже ему еще не было восьми, 7 лет, абсолютно готовый певец. Осталось только заняться его репертуаром, стилистикой какой-то. Он не нуждался в постановке голоса, он не нуждался в постановке дыхания. Это было нечто, сенсация. Причем действительно в истории это беспрецедентный случай. Знаем, что там были вундеркинды-пианисты, скрипачи, Вилли Ферреро, дирижеры. Но вокалисты, да еще такие, которые не потеряли голос после мутации, таких практически не было. Да еще сделали мировую карьеру.
М. ПЕШКОВА: 1-й концерт Михаил Александрович дал, когда ему было 9 лет.
Л. МАХЛИС: Это произошло в Риге. 1-й концерт был дан в стенах этой консерватории. Он был как бы закрытый. Педагоги решили не искушать судьбу, и они не стали приглашать журналистов. Они просто хотели мальчика показать. После того, как этот концерт состоялся, где он исполнил 10 или 12 произведений, взрослых произведений. Он пел Шумана. Он пел Шуберта. Он пел Грига. Он пел Годара. Он пел еврейских композиторов. Он пел Гречанинова. После такого концерта Рига пришла в неистовство. Хоть там журналистов и не было, но сенсация быстро стала городской. После 1-го концерта уже публичного, который состоялся через 2 недели в знаменитом зале Черноголовых, лучший зал города по сей день, наверное, туда тоже были приглашены журналисты. И произошло то, что потом происходило с Александровичем до самого последнего концерта его, рецензенты, музыковеды растерялись настолько, что они могли объяснить и принять все. И то, что мальчик себя ведет на сцене как взрослый артист. И то, что он хорошо держится на публике, естественно. И то, что у него совершенная техника, и то, что у него ангельский голос, они готовы были это принять. Но была вещь, с которой они не могли никак согласиться, – это интерпретация. Детское исполнение взрослых произведений. Эти произведения интерпретировались ребенком по-взрослому и по-своему. Как это могло произойти? Ведь у ребенка действительно не было времени на приобретение жизненного опыта, необходимого для музыкальной интерпретации таких серьезных произведений.
М. ПЕШКОВА: Он же, по-моему, тогда еще не знал музыкальной грамоты.
Л. МАХЛИС: Уже к тому времени год, приняли в итоге в консерваторию. И с ним занимались общим музыкальным образованием, сольфеджо и так далее. Но он был восприимчив. Все, что касалось музыки, здесь он был очень восприимчив. И вот здесь рецензенты как один стали склоняться к мистике. Они стали говорить да, это чудо. Они стали говорить о том, что в мальчике живет 2-е «я», что эта способность заложена в мальчике кем-то. Это высшее знание, которое заронено в мальчика кем-то свыше. Почти вот такие формулировки. И что поразительно – то, что Александрович с этим сталкивался до конца жизни. Причины уже были другие. Например, американские рецензенты не могли понять, как это возможно, на какой бы публике он не выступал, с каким бы репертуаром он не выступал, его воспринимали как полностью аутентичного певца. То есть его принимали, как своего немецкие слушатели, американские, еврейские, русские. А тот факт, что он простоял на сцене 75 лет, дал повод американским рецензентам говорить о нем, как о 8-м чуде света. Кстати, последний концерт он дал в Москве в 97-м году 26 мая в большом зале консерватории, в его родном зале, где каждая половица хранит отпечатки его подошв. И в тот же приезд он был приглашен в эту же студию, где он записал, по-моему, часовое интервью для Вашего радио.
М. ПЕШКОВА: Он записывал это интервью с Анатолием Суреновичем Агамировым?
Л. МАХЛИС: У меня есть видеозапись этого интервью, этой беседы.
М. ПЕШКОВА: А что Вам потом рассказывал Александрович об этой встрече на «Эхо Москвы»?
Л. МАХЛИС: Что касается «Эха Москвы», то я узнал о нем только из видеозаписи, которую я получил от моего друга Александра Целюка, дирижера из Москвы. Сама эта поездка для него стала очень грустной. Он любил сюда ездить. Он обожал эту аудиторию русскую. Ему всегда не хватало ее. У нее не было недостатка в концертах во всем мире, но об этой аудитории он говорил всегда, понизив голос, мечтательно. Он любил ее. И когда ему предложили сюда приехать… Госконцерт предложил ему сюда приехать в 89-м году, он ошарашил директора Госконцерта своим условием. Он говорит да, я приеду при одном условии, если концерты будут благотворительными.
М. ПЕШКОВА: О выдающемся теноре Михаиле Александровиче на «Эхо Москвы» в «Непрошедшем времени» у Майи Пешковой рассказывает журналист Леонид Махлис, автор книги «Шесть карьер Михаила Александровича» в программе «Непрошедшее время».
Л. МАХЛИС: Так вот вернувшись из Москвы в 97-м году, он был уже очень нездоров. Конечно, его состояние и возраст – 83 года – отражалось и на голосе, безусловно, и, главное, на слухе. И вот когда он вернулся, я спросил его: «Ну, как?» Он говорит: «А, куда я полез!», — произнес такую фразу. И однажды, когда я зашел к нему домой его навестить, застал его лежащим в постели. Он не видел, когда я вошел, не слышал. Я заглянул в комнату, он лежал, и у него указательный палец руки как-то странно очень так двигался. Когда он меня увидел, он говорит: «А! Это ты. Заходи, заходи. Я как раз пою». Я говорю: «И что же Вы поете?» Он говорит: «Да я пою мой московский концерт. У меня там кое-где не получалось, но теперь все получается. Только это никому не нужно».
М. ПЕШКОВА: Как складывалась его жизнь вот после того концерта, который был в Риге, когда писали все газеты? После 9-летнего возраста, что дальше было с Михаилом Александровичем?
Л. МАХЛИС: Дальше ему очень повезло с педагогами. Они очень и очень бережно обращались с ним и с его голосом. Следили внимательно, чтобы не пропустить тот момент, когда надо прекратить петь, сделали это вовремя. Он страдал ужасно, потому что он любил петь. И когда ему сказали, что ближайшие пару лет тебе нельзя не только петь, но и избегать шумных игр, и вообще поменьше рот открывать. Он возмутился: «А как же я буду играть в футбол?» — сказал он. И когда этот период стал подходить к концу, он начал пробовать голос, втихаря, чтобы не слышали его педагоги, чтобы не слышал отец. И его показалось, что у него появился баритон. И он жутко образовался. Он мечтал быть баритоном. Он побежал в магазин, накупил нот с партиями соответствующими и стал потихонечку пробовать свои силы. К счастью, отец его застал за этим занятием, и между ними произошла перепалка, чуть ли не дошло до оплеухи, потому что отец был очень бескомпромиссен в этих вещах. Он мечтал, чтобы его сын занял в жизни то место, которое он не смог занять, и он активно вмешивался в каждый шаг сына. Между ними даже конфликты возникали. Так вот он отобрал у него все эти ноты, уговорил пойти к педагогам, чтобы они снова его внимательно прослушали. Когда он привел его к педагогу, тот сказал: «Миша, ты знаешь, отец прав. У тебя тенор». И нашли ему нового педагога. Это была совершенно изумительная женщина, была певица Рея Ратнер, тоже была выпускницей петербургской консерватории, подающая надежды певица, у которой случилось несчастье. Она потеряла близкого человека. И от переживаний у нее произошел порез лица, и она не могла больше петь. Но она оказалась одаренным педагогом. И ей Миша обязан практически удачным стартом. Однажды его пригласили петь в синагогу. Отец его настоял, чтобы он сблизился с этим жанром, еврейской литургической музыкой. Тот отбивался. Естественно все мечтают тенора об опере. Миша не был исключением. Но он понимал свою проблему. Его рост уже во взрослом состоянии был 158 сантиметров. И это, конечно же, ему до какого-то момента закрывало дорогу на сцену. Всерьез его начали тащить на сцену уже в Советском Союзе в начале 50-х. был даже приказ о зачислении его в труппу Большого театра, от которого он долго отбивался и, к счастью, ему удалось отбиться. Он понимал, что он камерный певец и что его место на сцене. Во время выступления в синагоге его услышал человек, который приехал из Англии, и у которого было поручение найти хорошего контора для центральной синагоги Манчестера. И он тут же сделал ему предложение. Это случайное стечение обстоятельств. И совершенно неопытному человеку, так сказать, он не был профессиональным кантором в то время, но этот человек распознал, и он его уговорил. В 34-м году он приехал в Манчестер и почти три года прослужил в Англии в синагоге. Потом он вернулся в Каунас, вернее в Прибалтику, и занял этот же пост в синагоге в Каунасе. Потом война.
М. ПЕШКОВА: Что было с семьей Александровичей, со всей в годы войны?
Л. МАХЛИС: Благодаря случайным, в общем-то, обстоятельствам часть семьи выжила, а погиб его брат с семьей, старший брат с женой и двумя детьми погиб в рижском гетто. И вся семья под корень его жены Раи Александрович, 19 человек были уничтожены нацистами. Она одна уцелела случайно. И они в первые дни войны встретились случайно же в Свердловске, где Александрович выступал с концертами в тот момент, а Рая, будучи 19-летней девушкой, студенткой балетного училища, с этим училищем была эвакуирована. А родители ее и вся родня остались в Риге навсегда.
М. ПЕШКОВА: Это получается 2-ая карьера Александровича, – да? – о которой мы сейчас говорили?
Л. МАХЛИС: Это, получается, 3-я карьера.
М. ПЕШКОВА: То есть 2-ая – это кантор.
Л. МАХЛИС: В Советском Союзе это 3-я карьера.
М. ПЕШКОВА: Да, 3-я карьера.
Л. МАХЛИС: И началась она с войны, с выступлений на фронтах, главным образом, на Кавказе, где ему приходилось выступать иногда по 2-3 раза в день, но на разных позициях боевых. Особенно тяжело это было зимой, потому что он пел перед бойцами, он пытался создать для них ощущение зрительного зала, особенно в госпиталях или полевых госпиталях. Поэтому он пел перед ними в смокинге, в лакированных ботинках, стоя в них на снегу, на обледенелых склонах. И люди, которые знакомы с повадками певцов. Они все понимают, что это был подвиг, потому что все певцы, особенно тенора, относятся к своему голосу как к ребенку. Они его пеленают. Они его оберегают. Некоторые певцы не входили в помещение даже, где курят. Другие не разговаривали на улице. Козловский не разговаривал сутки перед концертом. Карузо кутался там в 5 меховых или там шерстяных шарфов. Даже существовала карикатура на Карузо, где он был изображен в виде мумии египетской. И Александрович прекрасно знал, как обращаться надо с голосом, чтобы его сохранить. И, тем не менее, он это делал. Он мог поступить, в конце концов, так же, как поступал Яша Хейфец, например. Он выступал на фронтах на американских, понятно, перед американскими военнослужащими. Но он носил военную форму без знаков различия. Он везде появлялся в такой простой солдатской суконной форме. И это было и тепло, и удобно. И как бы он хотел слиться с этой массой. То же самое происходило и с Марлен Дитрих. Она тоже носила костюм, ну, сегодня мы это называем сафари. На самом деле это был военизированный костюм. Тоже, чтобы уподобиться своим слушателям. Александрович принципиально выходил в смокинге, в бабочке и в лаковых туфлях. Как я уже сказал, он пел на Кавказе, на боевых позициях. Там не было сплошной линии фронта. Ну, были окопы. И линия фронта, если ее прочертить, она была извилистой или даже шашечной, что ли. Его слушателями часто становились вражеские солдаты. Бывали случаи, что они были на таком же расстоянии от него как и советские точки огневые. И был один случай, когда немецкие солдаты умудрились послать заявку в расположение советских позиций с просьбой исполнить что-нибудь по-немецки. И с разрешения командования он пел колыбельную Моцарта на немецком. И были слышны аплодисменты. То есть это певец-миротворец, можно сказать. До братания не дошло тогда, но несколько минут был мир.
М. ПЕШКОВА: В годы войны и на передовой пел Александрович и в тылу, а потом настала эпоха космополитизма. Она его коснулась?
Л. МАХЛИС: Она его не только не коснулась, его лично. Именно в эти дни он оказался в фаворе. В 47-м году он стал заслуженным артистом, а в следующем году он стал лауреатом Сталинской премии. Причем по некоторым свидетельствам, очень авторитетным свидетельствам, инициатором был Сталин, он настоял на том, чтобы дать ему премию, потому что были противники. Правда, на этом государственные блага и почести закончились. Это была как бы золотая туфля императора. И все. Но дело не в этом, потому что его слава все равно была стихийная. Все равно он получал, он добирал от зрителя, от слушателя, он добирал то, что ему не додала власть, скажем так. Он вообще был не очень пристрастен к званиям и к эпитетам, и так далее. Могло все произойти и иначе, потому что его биография, в общем-то, могла вызвать и другую реакцию со стороны НКВД. И такие даже были попытки. Например, в самом начале 53-го года был арестован главный администратор МХАТа Игорь Нежный. Они очень дружили с Мишей со времен войны еще. Вот в Тбилиси они познакомились. Повезло, потому что умер Сталин, и через несколько месяцев его освободили. И они в один прекрасный день встретились случайно в ресторане ВТО. Игорь Нежный бросился ему в объятия и стал ему рассказывать, что во время допроса следователи НКВД требовали, чтобы Игорь Нежный поделился с ними, каким образом Александрович шифрует, кодирует в своих неаполитанских песнях шпионскую информацию, которую он передает резидентам, сидящим в зале. На полном серьезе.
М. ПЕШКОВА: Бред какой-то.
Л. МАХЛИС: Бред – это не то слово. Поэтому все могло повернуться, как угодно.
М. ПЕШКОВА: Журналист Леонид Махлис, автор вышедшей в издательстве «Весь мир» книги «Шесть карьер Михаила Александровича», рассказывал о жизни выдающегося тенора.
..........................................
Певец милостью божьей
Михаил Александрович. Спросите людей старшего поколения - и они скажут вам, что он был невероятно, фантастически знаменит. Достаточно сказать, что в СССР он выпустил 70 пластинок общим тиражом в 2 миллиона.
Его взрослая племянница, живущая в Израиле, говорит: "Когда в Риге мы шли с дядей Мишей по улице, люди оборачивались".
Другая женщина сказала: "Голос Александровича был наслаждением, от которого невозможно было оторваться".
Сам я помню, как в 80-е годы в Ленинграде, когда певец давно уже был на Западе, мой коллега по ремонтной мастерской - довольно несчастного вида еврей по фамилии Александрович - многозначительно говорил: "Михаил Александрович - мой родственник. Сейчас он живет в Канаде". Что было враньем от начала до конца.
Михаил Давидович Александрович уехал из Советского Союза в 1971 году, жил в Израиле и Америке, сегодня живет в Германии. Минувшим летом он побывал в Израиле, и ваш корреспондент встретился с ним.
В свое время он выпустил книгу мемуаров "Я помню..." - она была напечатана в Мюнхене в 1985 году и затем, в 1992-м, переиздана в Москве. В последние годы о нем не раз писали русскоязычные газеты. Тем не менее, есть немало людей, которым это имя не говорит почти ничего.
В 84 года голова у Михаила Александровича абсолютно ясная, память - безупречная; речь хорошо продуманная и несколько старомодная. Вспоминая нашу беседу, понимаешь, что он - действительно камерный певец, привыкший обращаться к каждому отдельному слушателю, общаться с ним с глазу на глаз. И кажется, что ты - первый слушатель этой истории, в прошлом повторенной, наверное, не раз и не два. Такова сила артистизма и искренности этого невысокого пожилого человека с очень живыми, иногда вспыхивающим, а потом снова уходящими в себя глазами.
И потому мы решили передать предельно точно его рассказ, замечательный в первую очередь неожиданными подробностями, забытыми именами, которые так хочется сохранить.
***
Михаил Александрович родился в 1914 году в селе Берспилс в Латвии в семье среднего достатка.
- Когда мне было шесть лет, наша семья, оставив насиженное место, переехала из провинции в Ригу, - вспоминает он. - Мой отец - музыкант-самоучка понимал, что из моего голоса что-нибудь может выйти, и его нужно развивать.
В Риге в ту пору действовала народная еврейская консерватория, которую содержали меценаты. Но вокального отделения там не было, и детей туда тоже не принимали.
- Отец долго обивал пороги, и наконец они согласились меня прослушать, наверное, чтобы отделаться. Я спел пару детских песен - "Спи, младенец мой прекрасный", потом еврейские народные песни: "Гуляйте, злые ветры", - последние слова Александрович произносит с такой детской злостью, что следующая фраза звучит ее логичным продолжением. - Педагог побледнел, у него задрожали руки и он позвал директора консерватории Кваркина. А этот Кваркин был братом знаменитого кантора Кваркина. Я спел, и у него потекли слезы, - спокойно говорит Александрович. - Меня приняли в класс рояля, и со мной занимались Вайсбейн и Соломон Розовский, который впоследствии мне аккомпанировал. Соломон Розовский был сыном Баруха Розовского - кантора главной рижской синагоги на Гоголевской улице - он простоял там сорок пять лет, всю жизнь, там начал петь, там и закончил. Он был крупный кантор - ученик Римского-Корсакова.
Началась работа над программой будущего концерта. Педагоги скоро поняли, что перед ними - не "еврейский певец" в чистом виде, и потому обратились к классическому камерному репертуару - песням Шуберта, Грига, Римского-Корсакова, Глинки, Гуно, Годара, Бизе. Вторым элементом программы должны были стать еврейские народные песни. Эта работа продолжалась два года, и о ней никто не знал. Его учили чтению нот, и к восьми годам мальчик свободно читал музыкальные линии. Но развивать голос, ставить дыхание, то есть заниматься, как со взрослым певцом, педагоги не стали ("И правильно сделали", - замечает Александрович). Сделав акцент на эмоциональной части пения, на музыкальном развитии мальчика, они предоставили ему петь так, как он может.
Александровичу было восемь с половиной лет, когда учителя решили показать его рижским педагогам музыки и прессе. Концерт проходил в зале Консерватории, вмещавшем 200 человек, он спел программу из двух отделений - и в профессиональных кругах это стало сенсацией.
- Я вам объясню, почему это произошло. Были вундеркинды-скрипачи - Яша Хейфец, Миша Эльман. Были пианисты, дирижеры, например, Вилли Ферреро, были даже виолончелисты. Но певцов не было. Что было, - обстоятельно продолжает он, - так это солисты в церквах и синагогах. Но никто из них не обращался к классике или к народной музыке. Поэтому и произошла сенсация.
Была еще одна тема, которая живо обсуждалась в прессе: можно ли ребенку петь и работать в таком нежном возрасте, не отразится ли это на его будущем?
- Одни писали: "Перестаньте его эксплуатировать, вы сделаете из него душевного инвалида, вы загубите голос, ничего из него потом не выйдет". Другие возражали: "Он поет, как свободная птица, так пусть поет, пока не начнется мутация голоса, в будущем это ему только поможет".
Так и пошло, я пел в Литве, в Эстонии, в Польше.
- Но как же вы, маленький ребенок, пели камерные произведения, скажем, Шуберта? Ведь нужно глубоко, эмоционально понимать, о чем поешь - нередко профессиональные взрослые певцы с поставленным голосом проваливаются на этом репертуаре: их скучно слушать.
- В этом и была моя "вундеркиндность", - просто объясняет он, Голос - еще не все, голос это инструмент, на котором работаешь. Этим и отличается нормальный музыкант от гениального.
Например, когда я изучал песню Шуберта "Шарманщик", первые уроки приходилось прекращать, потому что я начинал плакать. Я умел увидеть этого бедного человека, стоящего босыми ногами на льду, вертящего свою шарманку, и в его тарелочке не было ни копейки. Первые уроки нужно было прекращать, - повторяет он. - Отец и педагог брали меня за руки, отправляли гулять, по дороге покупали шоколад, через несколько дней приводили обратно. То же самое было с другими песнями. Есть такая еврейская песня - только что родившийся ребенок лежит в люльке, кричит, плачет, а мать его лежит на полу мертвая. Конечно, детская душа разрывалась на части. И когда я выносил это на сцену, в зале были истерики. У взрослых. Я-то это уже пережил. Пел с чувством, но без внутренней истерики. Это и значит - "вундеркинд". Голоса у многих церковных и синагогальных солистов были гораздо лучше, но вот этого им немножко не хватало. Я мог нарисовать эту картину так реально, что она била по душе.
Сила дарования Михаила Александровича такова, что и его простой рассказ - а не пение - не может оставить слушателя равнодушным. Ты и впрямь видишь и нищего шарманщика, стоящего на краю деревни, на ледяном ветру, и мертвую мать в убогой хижине где-то в восточноевропейском штетле. За время нашей беседы это ощущение повторится не раз, достигнув пика в конце встречи. И хотя ты замечаешь, как это происходит - умный старый еврей смотрит тебе в глаза, делает паузу, потом откидывается в кресле - конец периода - в эти мгновения тебя не оставляет ощущение чуда искусства. Чуда, которое есть неотъемлемая часть этого человека.
Когда голос юного Александровича начал менять окраску, отец решил прервать занятия пением. Пришлось пожертвовать заработком, но голос был спасен.
- Это решило мою судьбу. Если в этот период ты продолжаешь петь, то скорей всего голос потеряешь. Если не поешь, то нет никакой гарантии, что голос вернется, но есть шанс, что получишь его обратно. Мой отец, никогда не учившийся музыке, выиграл: голос вернулся в 16-17 лет. Маленький тенор с очень короткой тесситурой, слабенький, но уже голос.
***
Теперь он уже не мог "петь, как птица" - нужно было развивать дыхание, учиться понимать стиль, текст и подтекст. Нужно было накапливать репертуар, соответствующий голосу, получать общее музыкальное образование, чтобы понимать партитуру, и много слушать, чтобы развивать вкус.
Это - процесс, занимающий шесть-семь лет. Однако материальное положение семьи было катастрофическим, и уже в 18 лет Алеандрович был вынужден выйти на сцену, благо у него была репутация, сохранившаяся с детских лет.
- Но Латвия находилась под влиянием нацистской Германии, начались гонения на евреев, и в ту пору, когда мне нужна была поддержка, передо мной стали закрываться все двери, - вспоминает он. - И отец снова взял дело в свои руки. Он понял, что мне нужно стать кантором: в то время я еще не мог выступать в Европе, а жить было не с чего.
Я стал потихонечку готовить репертуар, с которым я никогда в жизни не соприкасался - ни в детстве, ни в начале моей теноровой деятельности. Я не признавал это искусством и считал для камерного певца унизительным заниматься этим. Потому что качество музыки, на которой я вырос, было значительно выше. Мне, как музыканту, было стыдно этим заниматься, - повторяет он, и в его голосе звучит такое презрение, что поневоле веришь, будто петь в синагоге - дело в лучшем случае недостойное. - Но я начал прослушивать пластинки, потом стал заниматься с дирижером Зигизмундом Зегором из главной рижской синагоги. Я делал одолжение отцу. Так он втянул меня в этот репертуар.
И вот я приехал на конкурс в синагогу в Манчестере, где искали молодого кантора. Там было 120 кандидатов со всего мира - это была центральная синагога города. Мне было 19 лет, я пропел пятницу и субботу, а в воскресенье мне предложили контракт. Я до сих пор не понимаю, за что - я был дилетантом. Предстояли большие праздники - Йом Кипур (Судный день), а я делал массу ошибок в смысле синагогального стиля.
Но там были неглупые люди. На первом заседании совета синагоги встали мои противники и сказали - он еще ребенок, а мы можем взять любого сформировавшегося кантора. Другие говорили - у него приятный голос, но нет еврейского надрыва. Тогда один встал и говорит: "То, что он молод, не порок. Состариться он еще сможет. Пускай он состарится у нас. А что нет надрыва - так мы его тут женим, он наплачется вдоволь". И после этой шутки меня приняли. После этого я начал работать над репертуаром, и к следующему году был более или менее профессиональным кантором.
- Вы изменили свое отношение к синагогальному репертуару?
- Я стал профессиональным кантором, учась по пластинкам, подражая, подбирая то, что мне ближе по голосу. Голос у меня был маленький, недостаточно развитый для больших канторских виртуозных произведений. Но была природная колоратура, без которой канторского пения не может быть вообще, было очень хорошее пианиссимо в верхних нотах, и было чувство.
Некоторые вещи я исполнял с еще большим чувством, чем-то, что я слышал. Но учился я по пластинкам хороших канторов - это был Розенблат, это был Хершман, Кваркин, Пинчук - корифеи того времени. Уже похожим быть значило быть хорошим.
Со временем он возвратился Латвию, оттуда перебрался в Литву и в Ковно стал кантором.
- Мне прощали недостатки опыта, потому что я первым применил технику итальянского бельканто в хазануте. Ортодоксальные канторы ничего этого не знали. Они пели, как птицы - каждый по-своему, с точки зрения вокальной очень часто плохо, а с точки зрения синагогальной, канторской - гениально, так что публика кушала и не задумывалась.
Но люди нового поколения уже слушали радио, пластинки, они знали Карузо, Джильи, Скипа и всех великих певцов. И когда они приходили в синагогу, им вдруг стало приятнее все это слушать. Поэтому мою синагогу стала заполнять молодежь, которая уже тогда не слишком-то ходила в синагоги. Они услышали наполовину канторское, наполовину оперное пение. И старейшие это тоже хорошо приняли. Не приняли только ортодоксы.
Рядом с Ковно была знаменитая Слободская ешива, в которой поднялся бурный протест против меня и синагоги. Почему туда впустили этого кантора - молодого, небритого, холостого, вводящего к тому же какое-то нееврейское звучание, напоминающее оперу? Они считали это преступлением. И хотели запретить туда ходить - наложить на синагогу "хейрем".
А я еще устраивал концерты в синагоге с симфоническим оркестром. Приходили оркестранты, половина из них - гои. А евреи так рвались в синагогу, что рядом в газетном киоске пришлось продавать билеты, чтобы ограничить толпу. Боялись, что разгромят синагогу. Ломали железные ворота, окна. Ортодоксы хотят наложить "хейрем" на эту синагогу. А я выхожу и пою Ленского на иврите, и "Любовный напиток". Евреи в восторге, а Слободская ешива против.
Наконец, собрали правление нашей синагоги и синод ешивы, и там началась буря. Тогда поднялся главный раввин Литвы. Он был ультрарелигиозный - Шапиро такой, умнейший человек и дипломатический консультант президента Сметоны. Представляете, какой он был умный человек, если президент его сделал своим дипломатическим советником? Он встал и сказал: "Все годы мы занимаемся одним вопросом: как удержать евреев в синагоге? Ведь евреи перестали закрывать свои лавки, магазины и конторы, чтобы не терять деньги, они не ходят в синагоги, они сидят в конторах, а их магазины работают. Как остановить этот процесс?
Успехи у нас маленькие, люди все реже ходят в синагогу. Приехал этот молодой человек и теперь мы боремся против того, что синагога не может вместить всех желающих. Они вынуждены продавать билеты и вызывать полицию, чтобы разогнать народ. Это очень плохо. Мы должны его приветствовать - он один делает больше, чем все мы.
Летом Михаил Александрович ездил на консультации в Италию. Советская власть, пришедшая в Литву, не дала ему в полной мере развить канторское мастерство, однако итальянская выучка помогла в создании артистической карьеры в Советском Союзе: итальянская школа отличалась от русской.
На тот момент в его репертуаре преобладала западная музыка с добавлением Чайковского, Глинки, Римского-Корсакова, но, конечно, никаких произведений советских композиторов он не знал.
Александрович Михаил - Концерт (Гранд Д-1968-9) 1954 (320)
http://shanson-mp3.ru/index.php?topic=1201.0
